Воспоминания о Льве Семеновиче Выготском

Воспоминания
Режим чтения


Лекции и доклады

Много Лев Семенович выступал на различных конференциях, съездах, заседаниях с докладами. Эти доклады (как и лекции) часто были подлинным праздником для слушателей и собирали огромную аудиторию. «Л.С. Выготский был исключительно интересным докладчиком и лектором. Не существовало таких обстоятельств и расстояний, которые помешали бы приехать на его выступление: доклад, лекции. В ходе сообщения он обсуждал научную проблему, невольно вовлекая слушателей в движение своей мысли, размышляя вслух, и подводил к выводу, который он всегда четко формулировал».

«Самых разных людей он увлекал своими лекциями и докладами, которые отличались не только ораторским искусством, а и ясностью, оригинальностью и убедительностью... Нередко его ученики и сотрудники собирались у него на дому, и он по много часов рассказывал им о своих новых идеях; сохранились отрывочные записи А.Н. Леонтьева о докладе Льва Семеновича на тему «Системное и смысловое строение сознания», который (доклад) продолжался будто бы около семи часов».

А.Н. Леонтьев в своем выступлении ссылался «на последние обширные доклады Л.С. Выготского, один из них продолжался почти 8 часов».

Его доклады являлись не просто итогом уже известных исследований, а часто несли в своем содержании совершенно новые мысли, новые идеи, совсем неизвестные слушателям. Случалось и так, что иной раз его доклады ломали сложившиеся десятилетиями представления о том или ином явлении, увлекали, овладевали умами и душами слушателей, заставляли людей менять точку зрения, привлекали сторонников, делали из многих единомышленников.

Так было, например, с его первым публичным выступлением на Втором психоневрологическом съезде в Петрограде в январе 1924 г.

А.Р. Лурию (как он пишет) поразила сама манера изложения, убедительность стиля. «Еще большее впечатление произвело на меня содержание доклада. Вместо того, чтобы обсуждать какой-либо второстепенный вопрос, как подобало бы молодому человеку..., впервые выступавшему перед столь почетным собранием, Л.С. Выготский выбрал трудную тему о взаимоотношении условных рефлексов и сознательного поведения человека».

«Доклад был удивительным и по содержанию, и по форме. По содержанию доклад был явно «против течения»...

Система изложения идей, которую мы тогда услышали от Л.С. Выготского, отличалась просто фантастическим блеском, совершенно фантастической ясностью мыслей. Этот доклад был удивителен не только по содержанию, но и по форме».

Так было и на съезде СПОН в ноябре 1924 года.

Главным событием съезда был доклад Льва Семеновича «О современном состоянии и задачах в области воспитания физически дефективных и умственно отсталых детей».

Этот доклад, по свидетельству профессора Д.И. Азбукина, был «громом среди ясного неба», он «перевернул» всю дефектологию. Сначала выступление Льва Семеновича делегаты встретили с недоумением. Но глубокая убежденность Льва Семеновича сыграла свою роль – переменила настроение присутствовавших – от недоумения они перешли к тому, что стали слушать его с глубоким интересом и вниманием. С этого съезда они, по воспоминаниям Дмитрия Ивановича Азбукина, уехали обновленными.

Так было и в 1930 году на Всероссийской конференции учителей глухих в Москве.

Вот как об этом вспоминает Р.М. Боскис.

«1930 год, Всероссийская конференция учителей глухонемых в Москве. Большая аудитория, в которой сидят люди, отдавшие немалые годы своей жизни обучению глухонемых, совершенно уверенные в том, что единственным и неопровержимым положением, определяющим эффективное обучение глухонемых, является использование чистого устного метода, не допускающего применения каких бы то ни было средств обучения, кроме устной речи. Многие из сидевших в зале фактически убеждены в этом.

В те времена на стенах, в школах для глухонемых обязательно висел плакат, обращенный к глухонемым детям: «Мимика – ваш враг».

И перед этой аудиторией Лев Семенович читал доклад о полиглоссии. Утверждая положительную роль полиглоссии в развитии нормального ребенка, Лев Семенович показал, что и в школе глухонемых полиглоссия, под которой здесь он разумел устную, письменную и мимическую речь, может оказаться весьма продуктивной. Лев Семенович с поразительной убедительностью представил перед учителями значение мимической речи в интеллектуальном развитии глухонемого ребенка.

Аудитория слушала его как зачарованная, не слышно было в зале ни малейшего шороха. Доклад Льва Семеновича завершился громом аплодисментов. Лица слушателей были освещены каким-то необычайным вдохновением. Одни сомневались, другие радовались ... И в это время председательствовавший известный профессор Д.В. Фельдберг приступил к заключительному слову. Он начал свое выступление словами: «Товарищи, над вами разорвалась бомба». В ответ на это аудитория зашумела и профессору Фельдбергу пришлось прекратить свое выступление.

Слушатели тянулись к Льву Семеновичу. Ему было в это время только тридцать три года, рядом с ним стояли люди, убеленные сединами, пересматривающие свои давние убеждения. Своей ясной мыслью Лев Семенович сумел их переубедить. Блеск его замечательной логики всегда имел неотразимое влияние на слушателей».

Так бывало не раз...

Вероятно, не случайно в статье, написанной сразу же после смерти Льва Семеновича и посвященной его памяти, А.Н. Леонтьев на одном из первых мест упоминает его педагогическую деятельность, называя его «блестящим педагогом».

Знаменитые разборы детей

Обследование и разборы детей привлекали внимание не только сотрудников института. На них стекались учителя со всей Москвы, студенты, врачи, психологи. Об этом вспоминали и Л.В. Занков, и М.С. Певзнер, и Т.А. Власова.

Мне рассказывали об этом и учителя вспомогательных школ Москвы, по словам которых эти разборы были для них подлинным событием. Как мне, в частности, рассказывал один из них (учитель 305-й школы Ф.М. Полищук), многие учителя, закончив уроки в школе, спешили с разных концов Москвы на Погодинскую, 8 (где располагался ЭДИ), чтобы присутствовать на этих разборах. Так как зал не мог вместить всех желающих (институт располагался в отдельных маленьких зданиях), то в теплое время года открывали окна зала, где проходила конференция, и желающие часами стояли у открытых окон, слушая то, что происходит внутри. Но поскольку таких желающих было много, то стоять приходилось, тесно прижавшись к окнам и друг к другу, не шевелясь, чтобы не помешать слушать рядом стоящим. Так, после целого рабочего дня в школе, часами стояли учителя Москвы, слушая Льва Семеновича, который детально анализировал каждый отдельный случай, выделял трудности или отклонения в развитии, имевшиеся у ребенка, намечал план работы с ним, указывал, на какие сохранные или положительные стороны надо опираться в этой работе. Никто, разумеется, их не обязывал делать это. Как рассказывали они мне, это было нужно, необходимо им самим. А главное, это было им очень интересно.

Вот как об этом вспоминают участники этих конференций.

«Лекции, доклады, конференции по разбору детей ... были праздником торжества науки и привлекали такое огромное количество слушателей из самых разных областей знаний, а не только психологов, дефектологов и врачей, что порой помещение института не позволяло вместить всех желающих».

Он совершенно по-новому «поставил работу по изучению аномальных детей... Предварительно проводилось комплексное изучение ребенка. Врачи разных специальностей: физиологи, психологи, педагоги готовили свои материалы. На конференциях по разбору детей, которыми руководил Лев Семенович, обсуждались все эти материалы. Кроме того, Лев Семенович беседовал с ребенком, проводил с ним некоторые краткие эксперименты. Он удивительно умел установить контакт с ребенком, ребенок раскрывался перед ним, и Лев Семенович как бы видел его насквозь, он понимал, «что происходит в голове ребенка», ...беседовал с родителями. В результате обсуждения всех данных Лев Семенович не только уточнял предварительный диагноз, но вводил в теоретический контекст разбираемый случай. Он развивал теоретические вопросы олигофрении, сурдопедагогики, логопедии, обоснованно приводил свои соображения, высказывал новые идеи. Эти конференции по разбору детей были источником теоретического обогащения дефектологии и психологии. На эти разборы съезжалось большое количество дефектологов, психологов, студентов. В своих заключительных выступлениях он давал не только обобщение и выводы из чужих и своих впечатлений о каждом ребенке, но выдвигал новые точки зрения, которые обогащали и дефектологию и психологию».

При клиническом изучении ребенка Лев Семенович всегда вникал в сущность каждого случая, подвергал его тщательному, детальному и глубокому анализу. Каждый ребенок подробно обследовался различными специалистами, после чего полученные при этом данные докладывались на конференции Льву Семеновичу. «Помню, – рассказывает Леонид Владимирович Занков, – что он в небольшой записной книжечке делал записи, слушая эти сообщения, а затем беседовал с ребенком... Затем Лев Семенович разговаривал с родителями или близкими ребенка, нередко – с педагогами школы или детского сада, где тот воспитывался. И только после этого Л.С.Выготский обобщал весь представленный материал и давал свое теоретическое, разностороннее заключение. И каждый раз, анализируя каждый представленный случай, ему удавалось проникнуть в скрытые от всех тайники.

На этих конференциях, посвященных клиническому разбору детей и взрослых, Лев Семенович, по словам его ученицы Н.Г. Морозовой, после того, как ему докладывали материалы обследования, «как бы видел испытуемого насквозь». Он сам приступал к его исследованию – беседовал с ним, предлагал выполнить отдельные задания, задавал вопросы, давал различные пособия. Ему легко удавалось наладить контакт с ребенком или больным, несмотря на присутствие большого количества собравшихся. Лев Семенович обращал внимание не только на результат выполнения того или иного задания, его решение. Он тщательно анализировал ход решения, способ решения, поведение и высказывания ребенка. «Исследуя ребенка, он смотрел на него через призму своих знаний о детях, об их развитии, обогащая эти знания, дополняя их и поднимая тем самым на новую ступень свое теоретическое видение проблемы психического развития. Это обнаруживалось в его заключении после ухода ребенка или больного. Казалось, что его анализ уводит слушателей в сторону. В действительности же, он обращался к существовавшим ранее представлениям о данном дефекте или заболевании; отходя от этих представлений, он подвергал их пересмотру, сопоставляя с новыми данными, теоретически их переосмысливая. Затем он возвращался к разбираемому случаю, обогащая анализ новыми соображениями, включая все материалы обследования в новый теоретический контекст». Что бы ни делал Лев Семенович, он всегда оставался исследователем. «И при разборе детей, и при анализе материалов взрослых больных, проводя диагностический эксперимент, Лев Семенович оставался ищущим активным исследователем, талантливым и изобретательным экспериментатором и в то же время выдающимся теоретиком».

Ученый и научный руководитель

«Если спросить, – вспоминает А.В. Запорожец, – какое качество доминировало у Выготского как ученого, которое производило наибольшее впечатление на окружающих, то можно ответить, что это качество заключалось в чрезвычайно развитой творческой способности, способности к продуктивному синтезу, способности научного созидания. Надо сказать, что это творчество в жизни Выготского не было каким-то чрезвычайным эпизодом, это было в крови, это был постоянный модус его повседневной научной жизни и деятельности. Находясь рядом с ним, я все время находился под впечатлением того, что это огнедышащий горн, который непрерывно выбрасывал новые идеи, новые представления, новые гипотезы, новые оригинальные экспериментальные замыслы».

Но, говоря о творчестве Выготского, не нужно представлять дело так, что он увлекался игрой воображения ценой логики. Он был изобретательным экспериментатором и ценил экспериментальные факты.

Я помню, как при обсуждении в лаборатории одного исследования кто-то из присутствующих сказал, что это плохое исследование, плохие факты. Выготский резко повернулся и бросил реплику, которая запомнилась мне на всю жизнь. Он сказал: «Не бывает плохих фактов, есть плохие теории, которые не соответствуют найденным фактам и не в состоянии их объяснить». Лев Семенович учил сотрудников точно вести записи наблюдений. Протокол эксперимента или наблюдения, – считал он, – должен анализироваться сразу же после исследования. Протокол должен строго соответствовать фактам, основываться на них. Вместе с тем этот анализ должен быть теоретическим «в свете научных идей и сопоставлений».

Обсуждая полученный факт, «Лев Семенович раскрывал, как он любил говорить, «что за ним стоит», и далее вводил в контекст широких научных обобщений. Каждый факт он видел в свете теории, которая вытекала из прежних опытов и наблюдений и на основе широкого знакомства с мировой литературой. Он гипотетически высказывал собственную трактовку вопроса, совершенно по-новому представляя, выстраивая систему фактов в свете этой теории, а затем дополняя и уточняя их в ходе дальнейших исследований».

Он с большим уважением относился к научным предшественникам (даже если не разделял их взглядов) и учил этому своих учеников. Н.Г. Морозова вспоминает, что однажды получила от Льва Семеновича книгу Гросса с надписью, в которой говорилось, что «это лучшее, что сказано об игре, и это надо преодолеть, ибо это натуралистическая теория игры». Но дальше он писал: «Не забывайте и того, что мы стоим на его плечах. Мы выше, мы дальше видим, но мы видим потому, что он сделал до нас... Это уважение к тому, что сделано до нас, было очень важным в его отношении к науке, к ученым..., которые сделали что-то до него, хотя он с ними и спорил».

Многие работы Льва Семеновича рождались из его предварительных записей, которые делались им «во время обследования детей и взрослых, во время экспериментов, а также во время чтения огромного количества литературы».

Работа с научной литературой

«Безусловно, заслуживает внимания и работа Льва Семеновича с научной литературой. Нельзя, хотя бы кратко, не остановиться на том, как он читал и изучал литературу. Его ученики называют его «талантливым читателем». Об этом вспоминали и не раз рассказывали и А.В. Запорожец, и А.Р. Лурия, и Р.Е. Левина с Н.Г. Морозовой.

А.Р. Лурия вспоминал, как Лев Семенович читал научную литературу – он удивительно быстро умел вникнуть в существо, схватывать смысл читаемого.

Александр Романович Лурия рассказывал, что ему доводилось наблюдать, как читал Лев Семенович. «Я помню, как Выготский читал книги: он брал книгу, прищуривал один глаз, а потом быстро листал книгу и, когда через пять минут спрашивали Выготского, что было в этой книге, то он рассказывал даже больше, чем было написано самим автором. Л.С. Выготский был гениален, потому что он обладал невероятным умением проникать в суть предметов и явлений.

Сейчас некоторые люди учатся быстрому чтению, но дело ведь не в том, чтобы научиться быстро переводить глаза, а в том, чтобы научиться быстро схватывать смысл. А как раз этим качеством Л.С. Выготский обладал в удивительной степени».

И все же, я полагаю, что так Лев Семенович не читал, а лишь предварительно просматривал книги, чтобы понять, насколько та или иная книга заслуживает глубокого изучения.

Читал же он наедине, так что никто, кроме домашних, наблюдать это не мог. Читал он чаще всего с карандашом, нередко делая легкие пометки прямо в книге. Мне не раз доводилось держать в руках книги, носившие следы его активного чтения.

А.А. Леонтьев рассказывал, что его отец, Алексей Николаевич Леонтьев, в одной из своих статей писал: «...Случай передал в мои руки пометы Л.С. Выготского, сделанные им для себя, которые свидетельствовали о том, как он оценивал свой вклад в науку. Было так, что незадолго до смерти Лев Семенович взял у меня том Куно Фишера о Декарте... Впоследствии этот том вернулся ко мне. Однажды я обнаружил на его полях... карандашные пометы, сделанные рукой Выготского, комментирующие авторский текст»/ И далее Алексей Николаевич приводит отрывки из этой книги и комментарии к ним Л.С. Выготского с полей этой книги.

Читал Лев Семенович вдумчиво, основательно, делая записи на малюсеньких листках бумаги или отмечая какие-то места в самой книге. Читая, он удивительно умел сосредоточиться на читаемом и не отвлекаться на происходящее вокруг него в той же комнате. Анализируемые им источники говорят об огромном объеме прочитанного им.

А.В. Запорожец говорил, что Лев Семенович умел вычитать даже больше, чем было у автора, что даже из вполне заурядной книги он умел извлечь что-то, что заслуживало внимания, что давало ему повод к размышлениям.

«Знание Л.С. Выготским мировой литературы – философской, медицинской, политической, психологической, педагогической – было поразительным. Это не была простая «начитанность», «эрудированность»... Выготский обладал читательской гениальностью. Он читал творчески, проникая в самую глубь идеи, он додумывал прочитанную мысль, вводя в новый теоретический контекст, развивая ее, углубляя, доводил до большей широты и ясности, как правило, до большего соответствия с истинной природой описанного явления».

«Он знал важнейшие произведения мировой литературы по психологии, но читал их по-своему... Читая Ж. Пиаже, В. Келера, В. Штерна, К. Левина, Леви-Брюля и других авторов, ценил их факты и наблюдения, но со свойственной ему аргументированностью и обстоятельностью подвергал критике их интерпретацию фактов; он противопоставлял свою теорию развития, свой... исторический подход к явлениям – их теоретическим суждениям».

«Иногда же он вступал в спор с автором, в одних случаях он опровергал выводы, в других – находил новые аргументы, подкрепляющие автора, привлекал для сравнения новые факты... Он подходил к читаемому тексту, исходя из новых теоретических и практических задач».

«Характерная черта творческого чтения Выготского – его острый критический подход... Анализируя читаемого автора, Лев Семенович часто проверял приводимые экспериментальные факты и показывал неправомерность их интерпретации и теоретических построений. Так читал он Адлера, Блейлера, выделяя достоверные факты, ставя их на свое место. Критикуя несостоятельность их общей теории, Лев Семенович выдвигал новые позитивные теоретические положения».

При чтении различных литературных источников у Льва Семеновича нередко возникали идеи новых экспериментальных исследований, которые должны были, по его мысли, подтвердить или опровергнуть описанные факты или явления.

Придавая большое значение реферированию отечественной и иностранной литературы, Лев Семенович учил этому своих сотрудников, требовал этого от них, а на заседаниях каждый должен был доложить прочитанное. Таким образом обогащались знания каждого. При обсуждении исследований сотрудников, аспирантов «заключение Льва Семеновича было порой откровением для самих исследователей, каждой новый факт рождал у него новые мысли, и он щедро делился ими, порой приписывая их самому исследователю, как бы дарил их».

Дома… За рабочим столом

«Мне кажется, что наукой отец занимался всегда, каждую минуту своей жизни, что бы он ни делал, а не только тогда, когда сидел за письменным столом. Условия для работы у него были очень трудные, а точнее – никаких условий для работы не было. Судите сами. Жили мы вчетвером в одной комнате. В комнате было тесно: по стенам стояли книжные шкафы и стеллажи с книгами с пола до потолка, вдоль окон – большой письменный стол отца, кровать родителей, мой диванчик и Асина кровать. Свободным оставалось лишь небольшое пространство в центре комнаты. Вот его-то мы и использовали для игр. При этом, играя, мы располагали наши игрушки так, что некоторые из них были вплотную придвинуты к письменному столу, за которым работал папа. И все же он умудрялся ежедневно по много часов проводить за столом, и не просто проводить, а напряженно работая. Казалось, ничто не мешало ему работать – ни разговоры рядом, ни наши игры и возня на полу. Он никогда не требовал тишины, не делал замечаний. Мне думается, работа целиком поглощала его, настолько увлекала, что порой он и не замечал того, что происходит вокруг. Вероятно, из-за этого он мог иногда и невпопад ответить. Так, мама рассказывала, что однажды оставила меня, еще маленькую, с ним. Он работал, а я играла рядом. Потом мне зачем-то понадобилась бумага, и я обратилась к нему: «Папа, мне нужна бумага». «В каком смысле?» – спросил он, не в силах оторваться от работы. «В белом», – ответила я. Мой ответ сразу вернул его на землю, он очень смеялся. Кажется, он это тоже использовал в одной из своих работ.

Он был очень непритязателен, скромен и никогда не требовал для себя особых условий, никогда никого не стеснял, не ущемлял. Ребята со двора очень любили приходить к нам играть. Частенько они говорили мне: «Пойди, спроси, можно к вам?» Очень ярко помню, как вхожу в комнату, вижу склоненную над столом фигуру отца и, стараясь не шуметь, спрашиваю у мамы: «Мама, ребята спрашивают...». Дальше говорить мне не удается, так как быстро, резко повернувшись ко мне, папа отвечает: «Можно! Конечно, можно!» Смотрю на маму, она с сомнением качает головой. Не знаю, как быть, но на помощь мне снова приходит папа: «Можно! Чего же ты ждешь?! Ведь ко мне приходят товарищи. Было бы ужасно, было бы несправедливо, если бы к тебе не могли прийти. Иди за ребятами». Так быстро решается этот вопрос. Это повторялось многократно. И потом, когда мы уже играем тут же, рядом с ним, он время от времени оборачивается к нам, смотрит, улыбаясь, на нас и снова погружается в работу. Приходится лишь удивляться, как, работая в таких условиях, он успел столько написать.

Г.Л. Выгодская

Прощание

Хоронить папу должны были назавтра, 13 июня. А в этот день то и дело хлопала входная дверь, постоянно, как в калейдоскопе менялись люди – кто-то приходил, кто-то уходил. Никто не готовил еду, никого не угощали, не кормили. Просто на столе стоял самовар, и кто хотел, наливал себе чай. Что-то говорили вокруг. Подробностей никаких, кроме, пожалую, одной, не помню. Приехала мамина самая любимая сестра Леля с мужем, и мама с Лелей стали меня уговаривать не ходить на похороны, а вот сразу, сейчас уехать к ним на дачу, где меня ждет их сын, мой большой друг. Я очень любила у них бывать и никогда прежде от такой возможности не отказалась бы. Мама это знала и, по-видимому, очень рассчитывала на успех (ей очень не хотелось брать меня на похороны). Но, сверх их ожиданий, я им ответила отказом, мотивируя это словами (точно помню свои слова!): «Гошу я еще увижу, а папу больше никогда».

Я целый день ходила по квартире как неприкаянная, никто не обращал на меня внимания, всем было не до меня. А я ничего не ощущала, кроме пустоты внутри. Слез больше не было. Я будто окаменела. Вдруг меня пронзила мысль: «Как же так?! Папы нет, а все вокруг двигаются, говорят, пьют чай, как прежде, как при нем?!» Все это не укладывалось в голове, а поговорить мне теперь было не с кем – маме было не до меня. Да и характер у нее был иной, чем у папы – я и прежде никогда не делилась с ней ни мыслями, ни мечтами, ни планами, ни сомнениями, никогда не обращалась за разъяснением непонятных или тревожащих вопросов. Я тогда впервые почувствовала одиночество, хотя, конечно, не могла сформулировать это.

На следующий день, 13 июня, должны были хоронить папу. Погода после того ливня стояла ясная, теплая, и мне было жарко в темном костюме, который мне велели надеть. Хоронили его из ЭДИ (так тогда назывался институт дефектологии). На Погодинку нас кто-то (не помню, кто именно) привез на машине. Все утро дома и всю дорогу я испытывала двойной страх – мне невыносимо страшно было увидеть мертвым папу, и мне страшно было, что вокруг будут чужие люди, и они в это время будут на меня смотреть. На Погодинке, во дворе, слева у ворот, было здание школы глухих, где в зале стоял гроб. Все крыльцо здания было усыпано цветами. У входа меня встретила Ж.И. Шиф. За время, прошедшее со дня нашего знакомства (почти год), мы успели с ней подружиться, и теперь я была рада, что возле меня именно она, а не совсем чужие мне люди. Она ввела меня в зал немного позже мамы и бабушки. Когда мы с ней вошли, мама и бабушка сидели у гроба, вдоль стен была масса людей. Сначала из-за обилия цветов я не могла разглядеть папу и, только подойдя совсем к гробу, наконец увидела его. Лицо было абсолютно спокойное и, как я бы сказала теперь, просветленное. На нем не было видно никаких следов мучений.

Людей, пришедших проститься с отцом, было очень много. В зале уже негде было поместиться, и тогда тех, кто хотел проститься, стали пропускать так, чтобы они, входя в одну дверь зала, проходили возле гроба и, не останавливаясь, выходили в другую дверь. Люди все шли и шли. Помню, мимо гроба шли студенты, шли учащиеся существовавшей тогда при институте школы-коммуны, шли те, кто хотел в последний раз взглянуть на него.

Всех собравшихся зал вместить не мог, и тогда решили траурный митинг проводить во дворе института. Туда вынесли гроб, весь усыпанный цветами, и поставили его под склоненными знаменами. За гробом поставили стул для желающих выступить. Мама и бабушка сидели у гроба, а я с Ж.И. Шиф стояла среди сотен людей, окруживших гроб со всех сторон. На всю жизнь сохранила я признательность Ж.И. Шиф за то, что в те трудные горестные минуты она была рядом со мной, старалась быть мне опорой. Помню, что среди стоявших вблизи от меня я увидела А.Н. Леонтьева. Я обратила на это внимание, так как давно не видела его у нас в доме. Люди становились у гроба в почетный караул сами (никто их не разводил, как это принято ныне). Как сейчас вижу, из толпы, стоявшей вокруг гроба, вышел А.Р. Лурия, немного наклонив голову и сжав руки, он решительно подошел к гробу и встал в караул. Но очень быстро кто-то (кажется, Л.В. Занков) его оттеснил и встал вместо него, и Александр Романович вернулся на прежнее свое место (товарищи не могли простить ему его минутной слабости).

Совсем не помню всех, кто выступал и, конечно, того, что они говорили. Запомнилось лишь, как выступали Л.С. Гешелина и М.А. Левина. Высокая и очень прямая, невозмутимая до такой степени, что порой казалось, что ей вообще незнакомо волнение, Л.С. Гешелина говорила с трудом, с огромными паузами, во много раз медленнее, чем обычно, а по лицу ее текли слезы, которые она даже не вытирала. Потом она замолчала, видимо, не в силах продолжать, махнула безнадежно рукой и закрыла лицо руками. Слезть со стула ей помогли, сама она не могла это сделать. М.А. Левина (ее, в отличие от Р.Е. Левиной, называли Ленинградской Левиной. А мы, дети, за тонкий голос и маленький рост звали ее «мышка Левина») просто не могла говорить от рыданий. Она, захлебываясь слезами, произносила какие-то фразы, но понять их из-за всхлипываний было невозможно. Ее попросту пришлось снять со стула, на котором она стояла, пытаясь произнести прощальные слова.

Похоронная процессия выстроилась очень длинная. Гроб буквально тонул в цветах. Медленно шли по улицам Москвы. Помню, в районе Зубовской площади на тротуаре прыгали через скакалку две девочки, примерно моего возраста. Количество людей и цветов привлекло их внимание и, видимо, поразило их. Они прекратили прыгать, и одна их них бежала по тротуару за катафалком, пытаясь прочесть надписи на венках. Наконец, ей это удалось, она прочла и закричала подруге: «Какого-то профессора Выготского хоронят!» А меня снова поразила мысль: «Вот они прыгают. Люди кругом идут. А его уже нет. И никому из них нет до него дела». От этого мне было мучительно больно.

Г.Л. Выгодская

Вторая жизнь Л.С. Выготского

После смерти человека начинается его вторая жизнь – он живет в сердцах любивших его людей, в делах, которые совершил при жизни. Жизнь ученого продолжается в созданных им работах, в его учениках. Вот об этой второй жизни Льва Семеновича Выготского я и постараюсь сегодня рассказать.

После смерти Льва Семеновича осталось много его работ. Часть из них была опубликована. Это предисловия к различным книгам (В. Келера, Е. Грачевой, А.Н. Леонтьева, Э. Торндайка и др.), статьи («Проблемы речи и мышления ребенка в учении Пиаже», «Проблема развития ребенка в исследованиях Арнольда Гезелла», «К проблеме психологии шизофрении», «Структурная психология» и др.), несколько книг («Психологический словарь» совместно с Б.Е. Варшава, «Педология подростка», «Педология школьного возраста», «Этюды по истории поведения» совместно с А.Р. Лурией, «Педагогическая психология»). Но основные его работы остались в виде рукописей. Они лежали невостребованными в двух больших книжных шкафах в нашей комнате. Так было до самого начала войны. Во время войны наш дом пострадал от бомбардировки (бомба попала в соседний дом), и взрывной волной выбило окна и двери в нашей квартире. И квартира на первом этаже дней десять стояла без окон и дверей (нас в это время в Москве не было).

Когда мы с мамой, вернувшись, вошли в квартиру, то вынуждены были остановиться на пороге, так как весь пол коридора был усеян страницами рукописей. Мы пытались пройти к комнате, приложив максимум усилий, чтобы не наступать на валявшиеся листы. Мы собирали рукописи по одной странице... Многие книги (а может быть, и рукописи) пропали – их утащили или ими топили, не знаю. После смерти моей матери хранительницей архива стала я. К сожалению, в силу ряда объективных причин, архив до сих пор не приведен в надлежащий порядок. Но, к счастью, мне не только удалось сохранить его, но даже приумножить (за счет новых изданий, литературы о Л.С., публикаций, материалов конференций).

Судьба печатных трудов Льва Семеновича вам, безусловно, известна. Некоторые из них еще при жизни их автора не выдавались читателю (об этом имеется документальное свидетельство), а после постановления ЦК ВКП(б) от 4 июля 1936 года все печатные труды Льва Семеновича были фактически изъяты, а его имя оказалось вычеркнутым из науки. Так, в библиотеке им. Ленина, главной библиотеке страны, во всех журналах и сборниках, где были напечатаны его статьи, они были вырезаны, и вместо них стоял штамп: «Изъято, согласно постановлению ЦК ВКП(б) от 4.07.1936». Казус заключался в том, что даже в томике Фрейда (который тоже рядовому читателю не давали, он был на особом хранении) вступительная статья Льва Семеновича тоже была вырезана. Итак, Фрейд оказался для советского читателя в те годы менее опасным, менее вредным, чем Выготский!

Это длилось долгих двадцать лет. И все эти годы с работами Л.С. Выготского нельзя было знакомиться, их нельзя было цитировать, на них нельзя было ссылаться, а имя их автора было предано забвению, а если и упоминалось, то только в негативном контексте. «Арест» с основных работ Льва Семеновича был снят лишь в конце 1955 года. И то, не все работы были «реабилитированы»: так, с «Педагогической психологии» запрет был снят лишь в 1990 году, так как в книге было несколько ссылок на работы, авторы которых впоследствии были объявлены врагами народа.

В конце 1955 года в высоких инстанциях было принято решение о снятии запрета на работы Л.С. Выготского и о переводе их со спецхранения на открытое хранение. И вот тут-то оказалось, что переводить на открытое хранение нечего – книги частично были уничтожены, частично пропали. И тогда Александр Романович Лурия начал прилагать неимоверные усилия, чтобы начать издание трудов Л.С. Выготского.

В 1956 году удалось издать том «Избранных психологических исследований», куда вошли «Мышление и речь» и ряд статей. Но книга была выпущена тиражом всего в 4000 экземпляров (на весь Союз!) и стала, как было сказано в одном из писем в президиум АПН РСФСР, «библиографической редкостью прежде, чем появилась на прилавках магазинов».

При подготовке книги к изданию возникло неожиданное осложнение – цензор требовал снятия главы «Генетические корни мышления и речи», так как считал, что содержание главы противоречит учению Сталина о языкознании. Александр Романович так хотел, чтобы книга вышла, что готов был на уступки. Он решил поступиться главой во имя сохранения всей книги. Но тут воспротивилась я. «Пожалуйста, – говорила я Александру Романовичу, – напишите в предисловии все что угодно, но книга должна быть издана целиком». Я стояла насмерть (сама сейчас удивляюсь своей стойкости), и Александр Романович сдался. Не знаю, что он говорил цензору, какой у них был разговор, но мне он сказал: «Все пойдет полностью. Главу ты отстояла». Так, после 20-летнего перерыва первой вышла последняя работа Льва Семеновича.

В 1960 году вышла вторая книга – «Развитие высших психических функций» (из неопубликованных трудов). Книжка вышла под редакцией А.Н. Леонтьева, А.Р. Лурии и Б.М. Теплова тиражом всего 2300 экземпляров!

В 1965 и 1968 годах В.В. Иванов подготовил к печати и издал со своими комментариями «Психологию искусства», которая 40 лет ждала своего часа.

В 1966 году, в связи с отмечавшимся 70-летием со дня рождения Л.С. Выготского, Президиум АПН РСФСР принял решение об издании его сочинений. Но от принятия этого решения до выхода в свет первого тома прошли долгие 16 лет! За эти годы несколько раз варьировалось количество томов планируемого издания, без конца возникали какие-то препятствия. Могу со всей ответственностью сказать, что если бы не невероятные усилия А.Р. Лурии, то собрание сочинений могло или не появиться вовсе, или выйти еще через неопределенное время. Постоянно возникали какие-то осложнения, и не успевал Александр Романович преодолеть одно из них, как тут же появлялось новое. То не было бумаги, то что-то с кем-то надо было опять согласовывать, а тот, кто должен был это решить, куда-то уезжал, и т.п. Это тянулось много лет. За эти годы ушли в мир иной три, сменивших друг друга главных редактора – А.Р. Лурия, А.Н. Леонтьев, А.В. Запорожец. Ни один из них не дожил даже до выхода первого тома. Во главе издания стал В.В. Давыдов.

Последний, шестой том, вышел в 1984 году.

Так обстояло дело с выпуском книг Л.С. Выготского.

Сейчас его работы публикуются не только у нас, в России, но во многих странах мира и на многих языках.

Что касается учеников Льва Семеновича, то в них он оказался счастлив – никто из них, ни один не отрекся от него даже в трудные годы. Многие из них стали известными учеными, и их имена прочно вошли в науку. Достаточно перечислить лишь некоторые из них, чтобы вы смогли убедиться, что эти имена – теперь уже история науки: А.Р. Лурия, А.Н. Леонтьев, А.В. Запорожец, Л.И. Божович, Н.Г. Морозова, Д.Б. Эльконин, Р.Е. Левина, Р.М. Боскис, Л.В. Занков, И.М. Соловьев, М.С. Певзнер, Ж.И. Шиф и многие другие. Всех их, таких разных и личностно, и по судьбе, и по совершенному в науке – объединяет одно – все они были его учениками. Всем им Лев Семенович отдал часть себя, все они помнили его и чтили его память до конца своей жизни.

Они по-разному встретились в жизни, Выготский и его ученики. С одними свел его случай, другие сознательно хотели работать с ним. И, наконец, были среди них и такие, кто шел на определенные жертвы, круто менял свою жизнь только для того, чтобы иметь возможность работать и общаться с ним.

А.Р. Лурия познакомился со Львом Семеновичем (даже точно известна дата) тогда, когда впервые увидел и услышал его – 6 января 1924 года в Петрограде. После доклада Льва Семеновича у Александра Романовича возникла потребность поговорить с ним, и он подошел к нему. И именно тогда он был удивлен, увидев в руках у Льва Семеновича чистый, без единого слова на нем, листок бумаги. Теперь нам известно, какую роль сыграл Александр Романович в переезде Л.С. Выготского в Москву: именно он уговорил тогдашнего директора института К.Н. Корнилова пригласить Л.С. Выготского на работу в институт психологии. Приглашение было принято, и 10 января, после двух своих выступлений в этот день на съезде, Лев Семенович пишет заявление о приеме его на работу.

Он был принят на работу научным сотрудником второго разряда (младшим научным сотрудником) и стал «рядовым членом коллектива» (А.Р. Лурия, А.Н. Леонтьев). Тут, в институте, встретились Выготский и А.Н. Леонтьев, который, по словам его сына, был помощником А.Р. Лурии. В их группу был включен и Лев Семенович. «Однако, – пишут А.Р. Лурия и А.Н. Леонтьев, – уже очень скоро стало ясно, что это человек совершенно исключительных возможностей и вокруг него начала объединяться небольшая группа молодых исследователей, среди которых, в частности, были Л.В. Занков, И.М. Соловьев», а также Л.С. Сахаров, Б.Е. Варшава. Известно, что очень скоро Лев Семенович стал руководить научными работами И.М. Соловьева и Л.С. Сахарова. Его ученики вспоминают: «Из числа сотрудников института вскоре определились те, кто наиболее проникся теоретическими замыслами Выготского и стал непосредственно участвовать в их разработке. Так образовалась та, как ее потом называли, «тройка» (Выготский, Лурия, Леонтьев), которая поставила перед собой задачу вывести в конкретных исследованиях психологию из тупика». Они регулярно встречались несколько раз в неделю сначала в подвале института, где тогда жил Лев Семенович, а с осени 1925 года у него на квартире, на Большой Серпуховской улице, чтобы разработать план дальнейших исследований.

Вскоре к «тройке» присоединилась «пятерка» – студенты 2-го МГУ: А.В. Запорожец, Н.Г. Морозова, Л.И. Божович, Р.Е. Левина, А.С. Славина. На мой вопрос, как это все началось, Наталья Григорьевна Морозова ответила: «А началось все так. Александр Романович организовал во 2-м МГУ студенческий кружок. По его заданию мы собирали материал о пиктографической записи разных понятий у детей и взрослых (1927 год). Из этого кружка выделились пять человек, у которых интерес к психологии был глубоким и стойким... Примерно через год Александр Романович нашел возможным поручить нам исследования по тематике Л.С. Выготского: «Овладение движениями», «Роль знаковых операций при реакции выбора», «Планирующая роль речи», «Развитие подражания у детей». Лев Семенович не верил, что мы, студенты, смогли усвоить основные его идеи, и был очень удивлен и обрадован, что пять молодых психологов так близко подошли к его теории культурного развития. Он очень эмоционально и сердечно выказал свою радость по этому поводу (например, в письме к «пятерке»).

Позже (1928 г.) мы встретились со Львом Семеновичем на семинаре по методике изучения ребенка. Уже в это время мы чувствовали себя его учениками. В это же время Александр Романович привлек нашу «пятерку» к работе в психологической лаборатории АКВ, где работал и Лев Семенович. Там наладились у нас систематическая экспериментальная работа с детьми. Параллельно мы встречались со Львом Семеновичем и в ЭДИ, где он руководил научной работой. Там мы систематически бывали на руководимых Львом Семеновичем конференциях по разбору детей. Его разборы были исключительно важны и интересны не только в плане анализа конкретных случаев, но и по глубине и широте теоретических обобщений.

Нередко наши научные беседы длились часами. Часто эти встречи бывали у него дома. Он ходил по комнате и высказывал свое мнение и о работе, и о многих теоретических вопросах, лежавших в плане исследований. Мы слушали его, затаив дыхание, и порой забывали записывать за ним, увлеченные ходом его мысли».

Так эта «пятерка», встретившись со Львом Семеновичем еще на студенческой скамье, всю свою дальнейшую жизнь считала его своим учителем; все они считали, что эта встреча определила их судьбу.

Н.Г. Морозова рассказывала, что, уехав после окончания университета работать в разные города (Курск, Ярославль, Нижегородскую область), ученики Льва Семеновича не порывали с ним связь. Во-первых, они «накапливали» себе отгулы, чтобы иметь возможность регулярно приезжать ко Льву Семеновичу на консультации, иметь возможность личного с ним общения. «Работая без выходных дней в других городах, мы ежемесячно приезжали в Москву, чтобы участвовать в конференциях, проводимых Львом Семеновичем, в психологической лаборатории клиники нервных болезней». Во-вторых, они регулярно писали ему не только о работе, но и обо всех обстоятельствах своей жизни. Ведь они, по словам Н.Г. Морозовой, считали его Учителем жизни. И он находил время, чтобы ответить на письма своих учеников. «Лев Семенович всегда отвечал на наши письма, вникая в судьбу и работу каждого из своих учеников и поддерживая их научные искания».

В 1930 году Выготский начинает приезжать в Ленинград для чтения лекций по общей и детской психологии, и происходит его встреча с Д.Б. Элькониным, который становится его учеником и сотрудником тоже на всю жизнь. В Ленинграде вокруг Выготского собирается круг молодых исследователей, которые тоже причисляют себя к его ученикам – Ж.И. Шиф, Ф.М. Фрадкина, М.А. Левина и которые всю дальнейшую жизнь работали в русле его идей.

Незабываемым на всю жизнь осталось для Д.Б. Эльконина то, как Лев Семенович относился к своим ученикам. «Еще одно воспоминание, которое мне врезалось в память, заключается в том, как он относился к своим ученикам. Я тогда был молод и еще не готов к научной работе. И хотя Лев Семенович был старше меня только на 8 лет, тем не менее разница между нами была колоссальная. Лев Семенович был уже совершенно зрелым, с установившейся системой взглядов ученым, я же был начинающий ученик.

В 1932 году ... мне удалось выдвинуть несколько теоретических положений, относящихся к проблеме детской игры, и я имел смелость доложить некоторые из этих положений на заседании кафедры в Ленинграде. Они были подвергнуты совершенно уничтожающей критике. Вся кафедра целиком, за исключением одного человека – Л.С. Выготского – обрушилась на эти положения и не оставила камня на камне. Единственный человек, который выступил в защиту моих положений, был Лев Семенович. Затем он меня ободрил и поддержал. Сказал, что в моих положениях есть масса ценных и полезных вещей...». Даниил Борисович говорил, что для Льва Семеновича было характерно «это чрезвычайное умение поддержать, найти за каждой мыслью что-то новое, здоровое, прогрессивное, поправить, иногда совершенно незаметно».

«Мы долго не замечали, каким образом он облекал в слова, недостаточно еще сформулированные и продуманные наши мысли... и преподносил, возвращая эту идею как нашу творческую мысль. Я, пожалуй, не встречал ни одного человека, который бы не был, я бы сказал, таким приверженцем своего собственного авторства, как Лев Семенович. Это была чрезвычайная идейная щедрость и размах такой личности, которая всем все раздавала».

Еще одно подтверждение этому. Ко мне обратилась Галина Серапионовна Коротаева. Она сказала, что у нее от ее отца осталась работа Льва Семеновича. Она рассказала, что ее отец, Серапион Александрович Коротаев, был студентом, затем аспирантом (1929 – 1936) педологического отделения ленинградского института им. Герцена. Его научным руководителем в студенческие и аспирантские годы был Л.С. Выготский. В 1933 году Коротаев начал работать на курсах повышения квалификации учителей при Некрасовском педтехникуме в Ленинграде. И Л.С. Выготский, чтобы как-то помочь начинающему преподавателю, стал передавать ему тексты своих лекций. Так в семье Коротаева сохранились лекции Л.С. Выготского по педологии.

И еще несколько слов о близких сотрудниках Льва Семеновича, которые считали себя его учениками.

М.С. Певзнер жила и работала в Саратове. Жила она, окруженная многочисленными родственниками, в прекрасной квартире, очень успешно работала, была на прекрасном счету в городе. Все у нее было не просто благополучно, но, по ее словам, прекрасно.

Узнав о готовящемся съезде по изучению поведения, она посылает тезисы доклада. Тезисы попадают Льву Семеновичу, и он приглашает автора для беседы и обсуждения готовящегося доклада. Основательно побеседовав со Львом Семеновичем, Мария Семеновна сразу же после съезда бросает в Саратове все – квартиру, работу и вместе с мужем и маленьким сыном перебирается в Москву, чтобы работать под руководством Льва Семеновича в ЭДИ. Поселяют ее в крошечной комнатке тут же, при институте. В этой комнатушке они втроем жили много лет, но Мария Семеновна говорила, что никогда, ни разу не пожалела о сделанном и упорно считала и называла себя ученицей Л.С. Выготского.

Летом 1933 года в Москву приехала Ж.И. Шиф, чтобы окончательно договориться со Львом Семеновичем о своей работе в Москве. Осенью она с семьей, бросив устоявшуюся и налаженную жизнь в Ленинграде, перебирается в Москву на работу в ЭДИ и поселяется в маленькой комнатке огромной коммунальной квартиры, где жило еще 40 человек!

Чтобы работать непосредственно под руководством Льва Семеновича, с Украины перебирается в Москву, на работу в ЭДИ и Р.М. Боскис.

Эти люди начали работать со Львом Семеновичем уже будучи взрослыми, со сложившимися взглядами. Каждый из них лишился многих удобств, обрек себя на трудные условия жизни только ради возможности непосредственно работать и общаться со Львом Семеновичем.

Лев Семенович всегда проявлял подлинный интерес к жизни, участи, работе всех, с кем свела его судьба. Он чувствовал свою ответственность за них, за всех, кого, по словам Сент-Экзюпери, «приручил». Его письма к ученикам яркое тому свидетельство. Я хочу прочесть некоторые из них.

Н.Г. Морозовой.
(7.04.30)
«Милая Наталья Григорьевна, получил Ваше письмо только вчера и снова почувствовал, как невозможно и недопустимо, чтоб Вы и Л.И. (Божович) оставались в тех же условиях. Очень ждем все добрых вестей от Вас. В крайнем случае посылайте радио-вопль о спасении, как тонущие корабли SOS ..., и мы спасем ваши души... У нас второй день весна:
«Каким бы строгим испытаньем
Вы ни были подчинены,
Что устоит перед дыханьем
И первой встречею весны...» (Тютчев)
Это всецело относится к Вам и Л.И. Ей сердечный привет. Ждем вестей. Держитесь крепко. Ваш Л.В.»

Еще одно письмо Н.Г. Морозовой.
(29.07.30)
«Дорогая Наталья Григорьевна, сейчас только привезли мне ваше письмо от 18.07. Сперва, признаюсь, оно меня испугало и встревожило. Позже – вдумавшись – я хорошо понял то состояние, в котором Вы писали, и мне стало горько, что Вам приходится, может быть даже день за днем, переживать такие состояния, но испуг мой прошел. Мне хорошо знакомы (да каждому в равной мере) эти минуты и часы бессилия, обморочного состояния души и воли, глубокой горечи – почти отчаяния...
Я в жизни обмирал, и чувство это знаю, как у Фета говорится про другой психологический вариант этого состояния. Состояния эти идут в своем развитии от детства, собственно — от его конца и начала отрочества и юности, и – как все пройденные ступени в свернутом виде сохраняются в нас, чтоб в минуту бессилия, слабости духа, безволия отщепиться от целого душевной жизни и отбросить нас далеко назад, глубоко в прошлое – к еще неразумной и несвободной, а потому стихийной, сильной, покоряющей печали наших отроческих лет. Вам все это должно быть понятно, и Вы можете проверить правдивость того, что я говорю, и понять за этими сухими словами, – в чем суть того душевного состояния, которое овладело Вами. Я думаю, что именно в таком состоянии Вы писали это письмо. И дальше думаю, что Вы знаете, что с такими состояниями надо бороться и можно справиться. Человек побеждает природу вне себя, но и в себе, – в этом – не правда ли? – наша психология и этика. Так что Вы видите, я не возражаю против Вашего письма; впрочем, одно возражение у меня есть. Это о коллективе. Как же Вы говорите, что мы «обойдемся» без вас, коллектив «обойдется» тоже, в коллективе Вы индивидуалист и пр. Это все неверно насквозь. Мы без Вас не обойдемся, не можем обойтись; коллектив не обойдется без Вас. Наш коллектив – да и всякий коллектив в истинном смысле слова – не отрицает индивидуализма, а опирается на него... Коллектив и есть сотрудничество индивидуальностей. Чем они ярче, больше, сильнее проникнуты самосознанием, т.е. осознают себя, как личность (а это и есть индивидуализм правильно понятый), тем выше коллектив. Поэтому, что бы Вас ни смущало, какое бы «одно ни находило на другое» – это всегда знайте и помните: твердость, непреклонность должна быть в этом деле у всех, связанности с другими и делом... Поэтому итог: Вы – а не кто другой – напишете реакцию выбора, эту главу о развивающейся свободе человека от внешнего принуждения вещей и их воли. Вот все. А теперь – если Вы со мной согласны, прошу очень написать конкретно, полно, подробно, без боязни и смущения – что с Вами, что смущает Вас, что не ладится, что и как произошло, что внушает отчаяние. Я очень жду и слушаю со всем вниманием. Ваш Л.С. Выготский.»

А через три недели Лев Семенович снова пишет Морозовой.
(19.08.30)
«Милая Наталья Григорьевна, думаю, что время возьмет свое, и это письмо застанет Вас в лучшем настроении души. После Вашего письма я еще больше утвердился в своем мнении, что Вами овладела усталость, род душевного обморока, потеря душевных сил. Из этого состояния не трудно выйти: надо дать себе физический и моральный отдых – и нужно не давать над собой власти первым приходящим стремлениям и мыслям. Правило здесь ... то же, что и во всяком подчинении... «разделяй и властвуй». Именно: не надо допускать, чтоб «одно находило на другое», нельзя допустить до объединения, до спутывания в один клубок самых разнородных стремлений и мыслей, забирающих над нами власть. Надо разделять их (осознавая); преодоление – вот, вероятно, самое верное слово для овладения эмоцией. Для человека, знающего «магию стиха» (чужого и своего) и как добывается истина в научном исследовании (путем какого самоотречения человека, подчинения всего основному ядру личности), найти выход, – просто вопрос душевного усилия. Я убежден, что Вы это усилие сделаете — и выход найдете: он перед Вами — вернее в Вас самой... Отбросьте уныние, прочитайте медленно и много раз очищающее и просветляющее пушкинское «Безумных дней угасшее веселье» – и возьмитесь за одну основную нить всей вашей жизни: за основную привязанность, за основное дело, за работу. После отдыха, разумеется. Знайте, что мы все (и скажу за себя – я – всегда и везде) полностью с Вами. Перемогите все дурное и обратитесь к хорошему в себе: внутренне мы можем быть свободны и мужественны всегда. А обстоятельства пройдут, – те, что мешают Вам жить. Будьте крепки, выздоравливайте, приходите в себя. Ваш Л. Выготский.»

На отчаянное письмо от А.Н. Леонтьева (ему не нравится книга, им написанная; ему кажется, что книга «из горы рожденная мышь»), Лев Семенович отвечает большим письмом, в котором, в частности, говорится: «Наши писания несовершенны. Но истина, заключенная в них, велика».

Те люди, которым адресовал свои письма Лев Семенович, говорили, что эти письма ободряли их и помогали им жить. Его ученики вспоминали, что отвечал он «по самой сути затрагиваемых научных вопросов, писал о нашей жизни, отвечал пространно, не жалея своего драгоценного времени».

Прочтем вторую часть письма к Р.Е. Левиной
(16.06.31).
«... Теперь о другой теме, о которой Вы пишете. О внутренних неполадках, о трудности жить. Я сейчас только прочел (почти случайно) «Три года» Чехова. Прочтите, пожалуй, тоже. Вот – жизнь. Она глубже, шире своего внешнего выражения. Все в ней меняется. Все становится не тем. Главное – всегда и сейчас, мне кажется, это не отождествлять жизнь с ее внешним выражением и все. Тогда, прислушиваясь к жизни (это самая важная добродетель, немного пассивное отношение вначале), найдешь в себе, вне себя, во всем столько, что вместить нельзя будет никому из нас. Конечно, нельзя жить, не осмысливая духовно жизнь. Без философии (своей, личной, жизненной) может быть нигилизм, цинизм, самоубийство, но не жизнь. Но есть ведь философия у каждого. Надо, видимо, растить ее в себе, давать ей простор внутри себя, потому что она поддерживает жизнь в нас. Потом есть искусство, для меня – стихи, для другого – музыка. Потом – работа. Что может поколебать человека, ищущего истину. Сколько в самом этом искании внутреннего света, теплоты, поддержки. А потом самое главное – сама жизнь – небо, солнце, любовь, люди, страдания. Это все не слова, это есть. Это подлинное. Это воткано в жизнь. Кризисы – это не временное состояние, а путь внутренней жизни... Я убежден. В частности, все мы, глядя в свое прошлое, видим, что усыхаем. Это верно. Это так. Развитие есть умирание. Особенно остро это в переломные эпохи – у Вас, в моем возрасте снова. Достоевский с ужасом говорил о засушении сердца. Гоголь – еще страшнее. Это действительно «маленькая смерть» в нас. Так и надо это принимать. Но за этим всем стоит жизнь, то есть движение, путешествие, своя судьба...
Но я зафилософствовался... Мне близки, понятны Ваши состояния... Не то я хочу сказать, что все пройдет. Нет, за ними – это значит, для меня: за их относительным значением. Вот за этим стоит жизнь и работа, то есть для нас работа над истиной. Это не громкие слова, как и «судьба». Это то, что должно стать повседневным...
Пишите мне. В частности, об основной теме мы еще продолжим разговор. Сердечно приветствую Вас.
Ваш Л. Выготский.»

Умел Лев Семенович и радоваться чужой радости, и сочувствовать.
А.Р. Лурии: «Очень рад был получить твою немецкую статью. За тебя горжусь».
А.Н. Леонтьеву: «Твоим радостям искренне радуюсь».
Ему же «А.Р. Лурия едет в Америку. Очень рад за него и за нас».
А.Р. Лурии: «Очень жалею, что в трудное время кризиса я не с тобой, не с вами в институте».
Ему же (в экспедицию): «О делах не пишу. Будь спокоен. Все улажу».

Все его ученики до конца своих дней продолжали любить Льва Семеновича и чтить его память. Вот как они отзывались о нем в последние годы своей жизни.

А.Р. Лурия в своей последней книге: «Выготский был для нас кумиром».

Н.Г. Морозова в беседе, состоявшейся незадолго до смерти: «Он был для нас подлинно духовным отцом. Мы верили ему во всем безгранично. Мы относились к нему как ученики к Христу». И далее: «Это был гений в науке, который встречается раз в тысячу лет. Я считаю, что Лев Семенович в психологии то же, что Пушкин – в русской литературе».

Д.Б. Эльконин: «Для меня Лев Семенович сегодня – не история. Это мое сегодня. Я и до сих пор веду с ним диалог, стараясь себе представить его оценку, его отношение как к сделанному, так и замышленному».

Даже достигнув высокого положения в науке, уже убеленные сединами, его ученики продолжали его считать своим учителем и воспитывали своих учеников в традициях школы, к которой они себя относили – школы Выготского.

Поэтому идеи Льва Семеновича с уходом из жизни его учеников не погибли. Они продолжают жить и вдохновлять ученых многих стран мира.

Г.Л. Выгодская

Обратная связь
https://museum.ikprao.ru/