Кулагин Юрий Александрович. Воспоминания

Воспоминания
Режим чтения


О Ю.А. Кулагине. Студенческие годы

В.А. Глядков

Владимир Аполлосович Глядков,

доктор философских наук, профессор,

в конце 1940-х г.г. – студент философского ф-та МГУ

С будущим академиком Кулагиным мы познакомились на первом курсе философского факультета МГУ, когда Юрий Александрович был просто Юра. Мы – это «трое в серых шинелях»: Юра Кулагин, Олег Лапшин и автор этих строк, тогда еще не «ветераны», а просто «бывшие фронтовики». В университет мы пришли после демобилизации. У каждого за плечами были годы войны и военные специальности. Лейтенант Кулагин командовал взводом 152-х миллиметровых пушек и окончил войну взятием Кенигсберга.

Жили мы тогда в общежитии, в студенческом городке на Стромынке, в комнатах по 6-8 человек. У нас сложился более или менее устойчивый коллектив однокурсников, куда кроме нас - «фронтовиков» - входили выпускники 1947 года: Володя Смирнов, Леша Павлов, Юра Левада, албанец Зия Джоли и испанец Луис Арана. Этим составом мы и закончили университет в 1952 году.

Психология тогда еще на правах отделения входила в философию и учились мы все на одном факультете. Юра был определен в пятую группу. Там собрался по преимуществу женский коллектив, разбавленный несколькими особами мужского пола. По имени заводилы в студенческих делах Лебединской группу называли «Лебединое озеро».

Наши студенческие годы пришлись на трудное послевоенное время. Еще остро чувствовались последствия войны, которую страна закончила на пределе своих экономических возможностей. Сохранялась карточная система, и мы – вечно голодные студенты – бегали в столовую консерватории, где можно было без талонов получить порцию картофельного пюре. На огромных плитах, распо­ложенных на каждом этаже общежития, из подручных припасов варили себе кто что мог. Бывшие фронтовики донашивали свое военное обмундирование.

Да, это были трудные, но счастливые дни нашей жизни, освещенные отблеском недавно завоеванной Победы. Мы верили в скорое возрождение страны. Будущее казалось нам светлым и безоблачным, а наше место в нем, место выпускников МГУ – достаточно перспективным. Не все сложилось, как нам представлялось, но наше поколение нашло себя в последующей жизни. И среди них Юра, Юрий Александрович, академик Кулагин.

Жить было трудно, но весело. Мы бегали в кино, на концерты в консерваторию, благо это было в десяти минутах от университета, на дискуссии по философии в Комаудиторию и в институт философии. Но главное, конечно, была учеба.

Учились мы жадно, с азартом, наверстывая пропущенные годы, проведенные на войне. Мы, фронтовики, как раз перед войной успели закончить десятилетку, но за пять лет армии многое порядком подзабыли. Кроме лекций и семинаров, работы с литературой важную роль в нашей жизни и в формировании будущих специалистов играл постоянный обмен мнений по поводу учебы, политики, культуры, искусства в группах общежития. Здесь царил своеобразный интеллектуальный дух. В нашем маленьком коллективе его задавал рано и трагически ушедший из жизни Олег Лапшин.

Вообще надо отметить, то, что мы варились в коллективной среде, чрезвычайно благоприятно сказывалось на формировании будущих специалистов. Сегодня, подводя итоги жизни нашего поколения, я бы сказал, что именно здесь закладывался тот творческий потенциал, который проявил себя в последующие годы. Не хочу обидеть москвичей. Среди них было немало талантливых людей. Но именно интеллектуальная среда общежития, постоянный обмен живой и актуальной информацией способствовали его проявлению.

С тех пор прошло полвека. Многие из нашего коллектива ушли из жизни. Я – один из последних в этой дружной семье. И на мне лежит обязанность донести правду о моем товарище студенческих дней.

Было бы неправдой, если бы я, поддавшись мемуарному настроению, начал выискивать в своем студенческом друге черты будущего ученого-академика. Мы были нормальными детьми своего времени. Конечно, интеллектуальная среда, о которой шла речь выше, и не только студенческая, но и созданная теми выдающимися учеными-специалистами, которые составляли гордость советской школы психологии, работавшими в то время на факультете, в огромной степени способствовала формированию будущих ученых. Имена Рубинштейна, Леонтьева, Лурии, Гальперина, Платонова, Теплова постоянно присутствовали в разговорах в нашей студенческой среде. Но многое, конечно, зависело от самой личности, от ее собственных усилий, проявленных и в годы учения в университете, и в пост­студенческие времена.

В нашей среде, а может быть и вообще в ту послевоенную эпоху, было нормой отдавать учебе все свое время, выкладываясь до конца, до предела. Эти качества были присущи Юре не в меньшей мере, чем многим (само собой разумеется, не всем) членам тогдашнего студенческого сообщества. Переходя к личности, я не хотел бы задним числом выискивать ее особые достоинства, но было бы несправедливым не отметить и те особые черты своего друга, которые уже вполне обнаружили себя в то время и стали потом составляющими особенностями его характера.

Юра обладал цепким умом, мыслил неторопливо, но основательно, без суеты, не менял по поводам и без поводов своих убеждений. Он отличался усидчивостью и упорством в достижении поставленной цели. Но это не было упорством трактора. Я бы сравнил его целенаправленную деятельность с упорством шахматиста, ищущего путь к выигрышу. Что было непривычно для нашего немного богемного студенческого быта – так это его организованность и аккуратность. Эта организованность сказывалась в большом и в малом, в быту, в гражданской дисциплине, в организации учебы и работы. Мы, его друзья, часто воспринимали это как педантизм. Но педантизм в быту, известная стереотипность поведения в стандартной обстановке позволяли исключить влияние повседневной суеты, сосредоточившись на внутренней работе интеллекта, на решении нестандартных вопросов. Регулярно, через каждые 45 минут работы, как по университетскому расписанию, после того, как он бисерным почерком заполнял очередную страничку конспекта, Юра выходил в коридор, выкурить очередную «туберкулезную палочку», как мы называли тогда самые дешевые, доступные для кармана студента, папиросы. Затем 45 минут работы и снова перерыв. Это была норма, своего рода железный императив, но выполняемый спокойно, добровольно, без суеты.

Для Юры было характерно стремление к ясности и четкости и в жизни, и в речи, и в мыслях, и в научной работе. Мне довелось видеть эту сосредоточенную и спокойную работу мысли в качестве испытуемого, на реакциях которого, на экспериментальной установке, набирался материал для диплома.

По типу нервной системы Юра был выраженный флегматик, размеренная жизнь которого иногда прерывалась холерическими взрывами. Было это не часто и, что удивительно, всплеск эмоций кончался раньше, чем была проговорена фраза, в которой эта эмоция получала свою озвученность. Обычно же это был спокойный деловой человек, с развитым чувством справедливости.

Нельзя сказать, что он был чересчур коммуникабельным. Но зато – открытым в общении, мягким и тактичным в обращении с другими. Иногда – даже чересчур доверчивым. Это давало повод для шуток и розыгрышей – явлениям достаточно обычным в студенческой среде. Юра спокойно относился к шуткам, понимал юмор, сам любил пошутить, весело и искренне посмеяться.

Мой друг запомнился еще и тем, что он был глубоко искренним человеком, порядочным внутренне, а не только во внешнем поведении. Он органически не переносил ложь и фальшь во всем и тем более – в научной работе. Ему чуждо было чувство превосходства над другими людьми. Для него органично было ровное, спокойное отношение ко всем. Казалось, он не способен был злиться, вынашивать неприязнь к человеку.

Образ моего друга и товарища был бы неполон, если бы я не упомянул еще об одной стороне его характера, которая, на мой взгляд, высвечивает человека глубже, чем показное поведение на людях. Я имею в виду его человечность и порядочность в семейной жизни. Не буду употреблять подвергшиеся девальвации слова о неземной страсти и вечной любви. Здесь все было основательней и глубже, и в то же время – в контексте нашей непростой жизни. Семейный союз Юрия Александровича и Ольги Георгиевны был построен на отношениях, нетипичных для нашего времени – верности, честности, порядочности, чистоте, – отношениях, лишенных показной экзальтации, основанных на глубоком уважении друг к другу. Это глубокое чувство они пронесли через всю жизнь.

Научная жизнь Юрия Александровича сложилась вполне удачно. Но это был не результат везения и не подарок фортуны. Наоборот, все сделано было своим трудом и вопреки препятствиям, поставленным перед ним той системой, которую он защитил на войне. Фронтовик, коммунист (что по тем временам значило немало), выпускник, упорным трудом доказавший свою неслучайность в науке, не был оставлен в аспирантуре МГУ, хотя для этого у него были все необходимые данные. Все было налицо. Но он был сыном репрессированного, сыном «врага народа», как официально обозначался статус людей, попавших в мясорубку необоснованных репрессий*. Я не в курсе всех событий того времени, о которых не принято было распространяться. Дело, однако, кончилось тем, что он был «спрятан» от слишком бдительного ока в аспирантуру института дефектологии, где и прошел по всем ступенькам научной карьеры, от аспиранта до его директора.

Трудно говорить о товарище в прошедшем времени. Непривычно писать строчки воспоминаний о человеке, с которым просто жили, не думая, что это когда-то будет озвучено как воспоминания. Но пути господние неисповедимы. Ради старой дружбы это надо сделать.

/ В.А.Глядков, доктор философских наук, профессор кафедры философии РАН. 13.01.2001

О Юрии Александровиче, как ученом и организаторе науки

Татьяна Всеволодовна Розанова,

в 70-ые гг. зав. лабораторией сурдопсихологии,

в 80-ые гг. – зав. лабораторией

сурдотифлопсихологии НИИ дефектологии АПН СССР

Для меня Юрий Александрович Кулагин – Юра, человек, которого я хорошо знаю со времен нашей студенческой молодости. Участник войны не только с Германией, но и с Японией, Юра был демобилизован только осенью 1946 года и поступил в Московский Университет в 1947 году. Он пришел на отделение психологии философского факультета, когда я училась на втором курсе. В МГУ у нас были общие лекции с первокурсниками. Кроме того, мы ко второму курсу уже привыкли ходить в Институт общей и педагогической психологии, поскольку Анатолий Александрович Смирнов, директор Института, читал нам основной курс по психологии и приглашал на разнообразные заседания. Юра сразу же включился в эти обсуждения. Все, что касалось психологии, нас очень волновало. Следует добавить к этому наши студенческие мероприятия. Юра принимал участие и в них. Хотя он был нетороплив и старался изучить каждый вопрос глубоко, успевал многое охватить, узнать. Была в нем широта взгляда на психологические проблемы. И со студенческих лет проявились два наиболее ярких его качества – преданность делу и большая увлеченность.

Почему Юра пошел на психологическое отделение философского факультета? Я думаю, его интересовала проблема Человека, его сущности. Во время только что окончившейся войны он был на фронте, видел и героизм, и страдания, и способность людей выстоять. Он не мог не задать себе вопрос: «Что же такое человек?».

В Университете он сразу очень серьезно начал заниматься наукой. Экспериментально исследовал восприятие – психический процесс, от которого зависит вся познавательная деятельность. Я окончила философский факультет и осталась там работать лаборантом, поэтому помню, как Юра защищал дипломную работу. Его научный руководитель Евгений Николаевич Соколов был совсем молод, в начале своего большого научного пути. Юра шел за ним, приняв его позицию: восприятие рассматривалось в трех аспектах – психофизиологическом, собственно психологическом и деятельностном (подчеркивалась активность человеческого познания).

Работа оказалась интересной и отмеченной всеми качествами научной достоверности.

Мария Ивановна Земцова взяла Юру в аспирантуру, прочтя его дипломную работу. Так он начал работать в Институте дефектологии.

Следует отметить, что в Институте мы работали вместе. Когда я пришла туда из МГУ, в коридоре встретила Юру и Володю Лубовского, радостно одобривших мой выбор.

Итак, Юра поступил в отдел изучения и разработки содержания и методов обучения детей с недостатками зрения. Диссертацию он написал быстро, защитил через 2 года и стал научным сотрудником. С тех пор вся его творческая и научно-организационная деятельность была связана с Институтом дефектологии. Аспирант, научный сотрудник, заведующий лабораторией тифлопсихологии, ученый секретарь, заместитель директора, директор Института – таков путь Ю.А. Кулагина – крупного ученого и талантливого организатора науки.

Ведущим направлением его научной работы стало изучение особенностей осязательного восприятия слепых и зрительного восприятия слабовидящих. Много внимания уделялось возможностям развития осязания у слепых детей. Ряд идей, таких как:

  • использование остаточного зрения обогащает осязательное восприятие,
  • в акты осязания обязательно должно включаться мышление, не только образное, но и логическое,
  • осязание может использоваться для решения самых разных задач,
  • познание предполагает синтез восприятия (осязательного, остаточного зрительного и слухового) и мыслительной деятельности, что лежит в основе продуктивного подхода к развитию. На этом подходе, в свою очередь, должна базироваться педагогика. Еще раз подчеркну целостность подхода: рассматривается не отдельный акт восприятия, не сиюминутный срез, а процесс развития ребенка, точнее – история его развития; здесь прослеживаются и понимание анатомических основ, физиологических механизмов психических процессов, и необходимость исходить из человеческой деятельности.

Благодаря проведенным исследованиям были разработаны специальные технические средства для слепых, широко применявшиеся при обучении школьников с глубокими нарушениями зрения. За комплекс научных исследований, на базе которых был создан ряд приборов (основанных на применении фотоэффекта и преобразования зрительно воспринимаемых признаков предметов в звуковые сигналы), Юра был награжден бронзовой медалью ВДНХ СССР.

В 1968 году он защитил докторскую диссертацию, в которой глубоко и разносторонне анализировались теоретические аспекты проблемы изучения особенностей восприятия слепых. Монография «Восприятие средств наглядности учащимися школ слепых» была отмечена первой премией АПН СССР.

По его инициативе в Институте начали изучение слабовидящих детей. Это целиком Юрина заслуга.

Свою лабораторию он передал мне, соединив тифло- и сурдопсихологию. Это было полезно для дела: появилась возможность реализовать единый подход к развитию аномального ребенка. Причем он участвовал в заседаниях лаборатории, помогая всем нам.

Имея целостный взгляд на развитие, он легко и продуктивно включался в работу с аномальными детьми. Чувствовал, что мы, психологи, нужны этим детям – и для диагностики, и для направления педагогического процесса. Юра использовал результаты психологических исследований при решении практических задач обучения и воспитания, прежде всего, детей с нарушением зрения. Принимал активное участие в подготовке учебных программ для школ слепых, книг, адресованных учителям.

Юра был прекрасным организатором любого дела. Решая научную или практическую задачу, он мог объяснить людям, что в ней является главным, и на это главное направлял все силы создаваемого таким образом коллектива. Благодаря этому в школах было организовано проведение больших экспериментов. Педагоги, которые понимали, что важно, а что несущественно, где им нужно искать и на что обращать внимание, прекрасно ладили друг с другом. Если возникали конфликты, Юра говорил: «Но это же не имеет отношения к делу! Это такая ерунда...».

В Институте было много дам со сложными характерами, любивших во что бы то ни стало отстаивать свою точку зрения, часто одностороннюю. Юре, работавшему в дирекции Института, нужно было много сил, чтобы подобрать ключи к каждой такой даме. Он не уставал объяснять, что подход может быть и несколько другим, проблема многогранна и может решаться разными путями. Делал он это постепенно и очень тактично, говорил спокойно, используя академичный язык. Был чуток к психологическим понятиям и иногда поправлял: «Вы ошибаетесь. Вы с Вашим оппонентом говорите про разное». После разговора с ним каждая воюющая дама что-то понимала и уходила из его кабинета успокоенная.

Я как-то спросила: «Юр, неужели ты можешь ее терпеть?» – «Как же мне ее не терпеть? Посмотри, какое интересное исследование она провела!». К каждому сотруднику он относился с уважением и поддерживал все, что было ценно. Разумеется, он был не способен кричать, унижать человека. Он был уникальным администратором, другого такого я не видела. Алексей Иванович Дьячков, замечательный директор Института, которого мы все любили, когда разгорались страсти, переключал воюющие стороны на что-то другое. А Юра расширял перед ними горизонт.

Главным для него всегда было дело. Он охватывал все вопросы, связанные с развитием аномальных детей. Он поддерживал все направления и научные поиски. Так, при нем как администраторе была создана лаборатория детей с задержкой психического развития, начали интенсивно изучаться дети со сложным дефектом. Он объединял психологов, педагогов, психофизиологов и медиков. Институт был большим центром науки и практики, имел тесные контакты с другими городами России, республик, стран Европы и Азии, США, и Юра всегда был одним из руководителей этих научных связей.

Юра был первым главным редактором научно-методического журнала «Дефектология», возглавлял научно-методический совет по дефектологии Министерства просвещения СССР.

Как участник Великой Отечественной войны, он был награжден орденами Отечественной войны II степени, Красной Звезды и 10 медалями, за многолетнюю плодотворную работу в области образования и педагогической науки – орденами Октябрьской Революции и Дружбы Народов. Но главное – Юра оставил о себе светлую память как об ученом, руководителе, безупречном человеке и товарище, скромном, отзывчивом и доброжелательном.

1 августа 2004 г.

Воспоминания дочери, Ирины Юрьевны

Мой папа не любил рассказывать о себе, никогда не стремился быть в центре внимания. Он был совершенно лишен демонстративности, позы, не играл на публику. Наверное, по-настоящему хорошо его знали только мы с мамой и близкие друзья – друзья его молодости.

Каким я знаю и люблю его? Что в его жизни и характере кажется мне особенно важным сейчас, спустя 13 лет после неожиданной и ранней его смерти?

Папа вырос в маленьком городке Коврове, во Владимирской области. Он всю жизнь любил этот тихий зеленый город, чистую речку, лес и земляничные поляны. Истоки его глубокого чувства Родины – на берегах Клязьмы и в городе его детства.

Родители, Александр Алексеевич Кулагин и Евгения Акимовна Кулагина (Огиевская), были школьными учителями. Александр Алексеевич преподавал русский язык и литературу, страстно любил книги и собрал большую домашнюю библиотеку. Папа много читал в школьные годы. Много читал он и потом, несмотря на невероятную загруженность работой. Я выросла с твердой уверенностью в том, что папа все знает, его можно спросить о чем угодно: как называется найденный камешек, какая звезда горит над нами в вечернем небе, кто написал музыку, льющуюся из репродуктора... Особенно хорошо он знал художественную литературу, классику и все незаурядное новое, появлявшееся в печати.

Следует заметить, что папа не считал себя эрудитом. Более того, он не стеснялся чего-то не знать, обнаружить это незнание перед другими. Меня он достаточно рано приучил пользоваться энциклопедией, словарями, ориентироваться в нашей библиотеке.

Евгения Акимовна хорошо пела и играла на фортепьяно. Учились музыке и дети – папа и его младшая сестра Кира. У папы был абсолютный слух и красивый баритон. Он любил петь хором – на даче или дома в праздники, если собирались «поющие» гости. Иногда возникали дуэты. Однажды был забавный случай: наша делегация чуть не опоздала на самолет, вылетавший из Нью-Йорка в Москву, потому что все, включая провожавших американцев, засиделись в ресторане аэропорта. В.В. Давыдов (директор Института общей и педагогической психологии) и папа вели «Вечерний звон». Тенор и баритон так удачно сливались, песня была так хороша, что все забыли о времени… Пел папа дома и «просто так», для себя, особенно много – в последние два года жизни, для внука. Я и сейчас ясно вижу, как папа ходит по квартире и негромко напевает, а Андрюша, сидя у него на руках, прижался к плечу и заворожено слушает дедушку.

В Коврове у папы были друзья. Его школьная жизнь никогда не ограничивалась учебными занятиями, он не стремился быть «круглым» отличником. Вместе с приятелями плавал в реке, ловил майских жуков, играл в футбол. Папа как-то сказал, что он был обыкновенным мальчишкой, жил как все. В нем не было чувства исключительности, избранности, сознания того, что ему дано (и, тем более, положено) больше, чем другим. Наверное, поэтому он всегда легко находил общий язык с самыми разными людьми – не только интеллигенцией, но и рабочими из коммунальных квартир, где мы жили 16 лет, с хозяевами деревенских домов, в которых мы снимали комнаты на лето. Он судил о людях не по должностям и званиям, а по душевным качествам, по отношению к труду. Папа был удивительно простым в общении, несмотря на богатство и сложность своей натуры. Он не был рафинированным. Не любил «прилизанных мальчиков, шаркающих ножкой», и взрослых снобов.

Папа окончил школу в июне 1941 года. В июле ему исполнилось 17 лет, и в армию его не взяли. Он поступил в МАТИ (авиационно-технологический институт) и оказался в эвакуации в Сибири. Сильные морозы – до -30°, -40° – голод, разгрузка вагонов, чтобы заработать на хлеб... Потом артиллерийское училище и фронт, на который он стремился. Папа закончил войну младшим лейтенантом, командиром батареи. Хотя он совершенно не выносил громких слов, мне придется написать: он был смелым, мужественным человеком. Папа сказал мне как-то, что в самом конце войны некоторые солдаты и офицеры очень хотели уцелеть, избегали, насколько могли, наиболее опасных ситуаций. Все они погибли. Папа не стремился выжить сам. Он шел к победе вместе со всеми и просто выполнял свой долг – каждые сутки и при любых обстоятельствах. Под Кенигсбергом пушки нужно было поставить на обстреливаемой высоте. Артиллеристы и водители машин отказались, и папа с одним шофером, жизнерадостным Мишей (кажется, одесситом), перевезли и установили все орудия. Тогда он получил орден Красной Звезды.

После западного фронта был восточный – Манчжурия. Затем Дальний Восток: на берегах Амура валили кедры. Демобилизовавшись, папа вернулся в Ковров, работал, а перед началом учебного года поехал в Москву, поступать в педагогический институт. Свое призвание после армии он видел в работе с детьми, собирался быть школьным учителем в своем родном городе. Этим планам не суждено было осуществиться по одной, в общем-то, нелепой, причине: в пединституте сразу после войны не было общежития для иногородних. Общежитие нашлось в МГУ. Так папа стал студентом философского факультета.

Пять лет студенческой жизни он всегда вспоминал как один из самых светлых периодов своей жизни. Война кончилась, впереди – вся жизнь и связанные с ней надежды.

На Стромынке, в Сокольниках, большую комнату общежития занимали бывшие фронтовики, их называли «Гвардейским экипажем». Время было трудное, голодное, все донашивали гимнастерки и шинели, но жили дружно и весело. Двое философов-гвардейцев – Олег Иванович Лапшин и Владимир Аполлосович Глядков – оставались для папы до конца самыми близкими друзьями.

Вообще, друзей он не менял. Верность дружбе и своей молодости – для меня одна из самых важных папиных черт.

В то время отделение психологии философского факультета Университета возглавлял А.Н. Леонтьев. Общую психологию читал папиному курсу С.Л. Рубинштейн, семинары вел тогда совсем молодой М.Г. Ярошевский. Преподавали А.Р. Лурия, С.В. Кравков, А.В. Запорожец, П.Я. Гальперин и другие психологи, вскоре ставшие нашими «классиками». Папа оказался первым дипломником Е.Н. Соколова; работа получалась настолько глубокой, что через полтора года на ее основе была сделана кандидатская диссертация. Учиться было интересно, и учились после армии самозабвенно, полностью уйдя в книги и лекции, беседы с преподавателями, споры в общежитии. Занимались очень много.

В 1952 году папа окончил Университет, и Алексей Николаевич Леонтьев отвез его в Институт дефектологии. С Институтом с тех пор была связана вся его жизнь. Аспирант – научный сотрудник – ученый секретарь – зав. лабораторией – зам. директора – директор… Но дело совсем не в продвижении по служебной лестнице – это никогда не было самоцелью. Так складывалось: нужно было кормить семью (мама, тоже фронтовичка, болела после войны и не работала), пришлось включаться в административную работу, хотя папа предпочитал научную. Особенно тепло он вспоминал недолгий период работы с М.А. Соколянским.

В последний год своей жизни папа был академиком-секретарем в Президиуме академии. Уходить из Института ему было тяжело, но президент апеллировал к чувству долга...

Но вернемся в Институт дефектологии. В административной работе он тоже нашел себя. Не будучи карьеристом, он любил свой Институт как родного человека. Папа долго был заместителем директора и вникал в работу каждого сотрудника, начиная с младших научных, читал каждую годовую работу. Со многими коллегами его связывали неформальные, добрые отношения. Он заботился и о спец. школах, находившихся в ведении Института. И это тоже было неформально. Каждый сторож, например, имел наш домашний телефон, и когда в какой-то школе ночью прорвало трубу, нам позвонили раньше, чем в аварийную службу. Я была еще школьницей, но до сих пор помню тот ночной звонок, помню, как папа побежал ловить такси и вернулся только вечером: до утра пробыл в школе, пока все не починили и не убрали к приходу детей, а оттуда поехал в Институт.

А из самого Института нам звонили очень часто. Все праздники шел перезвон: тогда сотрудники дежурили в здании, сменяя друг друга, и каждый, приходя, звонил папе. Папа, впрочем, дежурил и сам. Как-то провел в Институте новогоднюю ночь, потому что в тот год никто больше на это не согласился. Звонили папины коллеги и моей маме, которая тоже жила жизнью Института дефектологии.

Папа не был чиновником в дурном понимании этого слова. За бумагами он всегда видел людей, за инструкцией – целесообразность того или иного шага. Занимая достаточно высокие должности, никогда не искал никакой выгоды для себя. Помню, приехал как-то домой мрачный, потом успокоился и рассказал, сначала с возмущением, потом с иронией, о сыне какого-то большого начальника. Тот явился к папе в кабинет, заявил, что будет его аспирантом и начал выгружать на стол бутылки коньяка. Папа попросил все забрать – иначе коньяк будет вылит за окно, и удалиться. Молодой человек не понял. Тогда папа открыл форточку и бросил первую бутылку. Когда послышался звон стекла – бутылка вдребезги разбилась об асфальт – «этот нахал» изменился в лице, быстро-быстро погрузил в портфель все остальное и исчез.

Об этой истории кто-то скажет: нетипично. Запомнился один исключительный эпизод. Или вообще выдумка, не было такого в застойные времена. Но, как известно, в любое время есть люди, живущие по совести, не поступающиеся своими принципами ни в большом, ни в малом. Хочется вспомнить в связи с этим замечательного психолога, старшего, по сравнению с папиным, поколения – профессора Дмитрия Николаевича Богоявленского. Старый интеллигент, бессребреник... Это большая удача, если доведется работать вместе с такими людьми, или быть рядом.

В последние 35 лет папиной жизни у него были две огромные привязанности, две любви – семья и Институт. Они совершенно не мешали друг другу, не конкурировали, делая жизнь напряженной и счастливой. Довольно часто, когда пытаются объяснить, что такое счастье, говорят, это значит – утром с радостью идти на работу, а вечером с радостью возвращаться домой. Папу можно назвать счастливим человеком, он многое любил, и главным для него были Дело и Дом.

Ольга Георгиевна Кулагина (Михайлова)
Теперь немного о нашей семье. О маме. Может быть, с мамы и следовало начать эти короткие заметки. Мама, Ольга Георгиевна Кулагина (Михайлова) была очень красивой и обаятельной женщиной. Папа в нее влюбился сразу, «с первого взгляда», и не только ее любил, но был влюблен все 35 лет. Старался исполнять ее желания, выстроить нашу жизнь так, чтобы маме было хорошо. Мама была центром, душой нашего дома. Папа относился к ней как к Прекрасной Даме и это отношение передал мне. Без мамы он не мог жить, даже в недолгие и интересные командировки, скажем, за границу, собирался неохотно. Никогда один не отдыхал. Из Института каждый день звонил маме не меньше трех раз – утром, когда приезжал, в обед и вечером, веред отъездом.

Каждое обострение маминой болезни папа переживал крайне тяжело. Когда же мама чувствовала себя неплохо, ее бурный темперамент, поразительная общительность и жажда деятельности затягивали, как в водоворот, массу людей, и папу в том числе. Родители дополняли друг друга. Рядом с мамой папа казался тихим, медлительным и мягким человеком. Он действительно дома был очень мягким, по-настоящему демократичным. Никогда не навязывал своего мнения, никогда ничего не требовал; не советовал, а советовался, объяснял и рассуждал.

Конфликтов у нас в семье не было. Если мнения родителей расходились, папа уступал или, помрачнев, молча уходил курить (в последнем случае мама быстро перестраивалась, легко увлекаясь чем-то другим, и проблема как-то сама собой исчезала). Мама могла за что-то упрекнуть папу, папа ее – никогда.

Папа был слишком сильной и яркой натурой, чтобы быть «под каблуком» у жены, хотя, может быть, кем-то со стороны это воспринималось так. По всем серьезным, принципиальным, не мелко-бытовым вопросам именно позиция папы была решающей; мама подхватывала его мнение на лету и оно становилось ее собственной точкой зрения. Несмотря на то, что мама управляла семьей, она была идеальней женой – немного чеховской душечкой. А папа просто любил нас всех – маму, меня и внука. Маму любил с оттенком самоотречения. Ценил ее красоту, постоянные переливы эмоций, оптимизм, легкость характера, умение создать в доме уют – при любых средствах, даже в коммуналке...

Конечно, папина послевоенная жизнь, внешне выглядевшая совершенно благополучной, не была безоблачной. Вообще легкой жизни у него никогда не было. Был любимый, но тяжелый труд, иногда без выходных и отпусков, отстаивание интересов Института на разных уровнях, неприятности, большая ответственность, тревоги за близких.

Не хотелось бы, чтобы возникло впечатление, что я пытаюсь создать портрет человека, лишенного слабостей и недостатков, навести глянец. Я, безусловно, субъективна, потому что не просто люблю его – папа остается частью моего «Я», причем лучшей частью. Но папа действительно был незаурядным человеком – с особым отношением к людям и работе, абсолютно честным, доброжелательным. Он мог заразительно смеяться и глубоко сопереживать, помочь так, что никто не знал об этом, тратить время и силы на чужие рукописи и дела – все это было естественно для него. Как писал Дж.Р.Р. Толкиен в своей философской притче, одно из важных достоинств человеческой жизни – никогда не надеяться на воздаяние. Это у папы было.

Что же касается недостатков. Не мог бросить курить, курил очень много, начиная с фронта. Не умел отдыхать, забывать о делах и проблемах, работая «на износ», совершенно не думая о своем здоровье. Был совершенно непрактичным, «не от мира сего», как говорила мама. Был не слишком открытым человеком. Искренним, но не откровенным. Временами не хватало оптимизма. Мог доходить до отчаяния, когда особенно тяжело болели мама или я. Но разве в этом дело?

Папа никогда не стремился облегчить мне жизнь. Хорошо это или плохо?

У нас было правило: каждый идет своей дорогой. Свой профессиональный путь я должна была выбрать сама – папа ничего не советовал. И, соответственно, я должна была сама отвечать за свой выбор. Папа мне доверял и в малом и в большом, и когда я в 15 лет решила поступать в МГУ, на факультет психологии, отвел на день открытых дверей. Ему было приятно, что я продолжу его дело, но он принял бы любое другое решение. Итак, выбор был моим, хотя влияние, конечно, было папино.

Я училась на последнем «леонтьевском» курсе. Алексей Николаевич уже плохо себя чувствовал и общую психологию нам дочитывал В.П. Зинченко. Когда я сдавала экзамен, Владимир Петрович, поставив «отлично», обратил внимание на фамилию. Папу он знал со студенческих времен, через несколько дней папа пришел домой с работы с зелеными искорками в глазах, что было признаком особенно хорошего настроения. Улыбаясь, сообщил, что встретил В.П. Зинченко. «Он меня спросил: «Что же ты не сказал, что твоя дочь у нас учится?» – А я ему ответил: «А зачем?» – Тут папа стал серьезным. В самом деле, зачем? Я разделяла его позицию и никогда за папину спину не пряталась.

Я чувствовала себя удивительно хорошо рядом с папой, чувствовала свою защищенность – и в детстве, и после. Он был преданным, надежным человеком, как иногда говорят – опорой. Я всегда знала, что если что-то случится, папа поможет. Уважая его занятость, никогда просьбами и лишними вопросами не досаждала. Просто знала: если что-то... Он всегда будет рядом. На этом нехитром знании строилась вся моя жизнь. Но использовать папино влияние, его имя, его труд – это совсем другое. Это было недопустимо.

Когда я довольно быстро защитила кандидатскую, одна из дам в нашем Институте, сладко улыбаясь, проворковала: «Только не рассказывайте мне, Ирочка, что диссертацию вам писал не папа». Я жизнерадостно ответила ей в тон: «А я этого и не рассказываю». Папа, разумеется, был в курсе того, чем я занимаюсь, но мою рукопись прочел только перед самой защитой. Я всегда работала сама. Мои три книги были изданы, когда папы уже не было. Он не помогал мне в мелочах, не «проталкивал», не контролировал. Но своим отношением к работе и умением работать я обязана ему.

Мы как-то говорили об Институте дефектологии. «Ты могла бы работать у нас, – сказал папа задумчиво. – Но если у тебя все будет хорошо, это припишут мне, а если не будет получаться...» Я с ним была согласна: лучше не пересекаться. Я вообще всегда была согласна с папой. Мама была непредсказуема в своих реакциях, а что скажет по какому-то поводу папа, как он к чему-то отнесется, и даже какие слова он произнесет – я всегда знала. Я и сейчас все, что делаю, проверяю папиным отношением, и его оценка для меня – решающая.

Наверно, редко кому удается так отразиться в своих детях. Папе удалось. Он создал настоящую семью. Пронес через свою жизнь единственную красивую любовь к женщине. И верно служил своему делу. Институту. Наверняка остались невостребованными какие-то его способности. Но в главном он реализовал себя. Во всяком случае, я так думаю.

/И.Ю. Кулагина, Август 2000 г.

Воспоминания Н.Г Морозовой

Обратная связь
https://museum.ikprao.ru/