Воспоминания о Александре Романовиче Лурия

Воспоминания
Режим чтения


Воспоминания о А.Р. Лурия Л.И. Солнцевой

Солнцева Л.И. Воспоминания о А.Р. Лурия
Мы восхищались нашими профессорами, поражавшими нас не только обширностью и энциклопедичностью знаний, глубиной понимания человека, но, самое главное, отношением к нам, студентам, как к своим коллегам, друзьям, близким людям. Наш набор на психологическое отделение был вторым, до этого подготовки по специальности психология не было более десяти лет. Для нас и вместе с нами готовился новый вузовский курс обучения по специальности психолог.

…Удивительная теплота отношений к начинающим психологам была характерна для Бориса Михайловича Теплова. Несмотря на то, что он был заместителем директора Института психологии, мы, студенты, в любое время могли прийти к нему за консультацией, и он никогда не отказывал. Эта же черта была у всех наших профессоров – Александра Владимировича Запорожца, Петра Яковлевича Гальперина, Александра Романовича Лурии. Встречи с такими людьми учили нас не только психологии, но и жизни.

Вспоминается такой эпизод…

Зимняя сессия пятого курса у нас была очень тяжёлой – мы должны были сдавать экзамен по истории философии ленинско-сталинского периода, когда от нас требовалось четкое знание произведений Ленина и Сталина, истории их создания, цитирование основных идей. Вторым трудоёмким экзаменом была история психологии. Учебников по истории психологии не было, и мы должны были заниматься по первоисточникам. Третий экзамен был патопсихология. И вот мы, группа студентов из шести человек (И.В. Равич-Щерба, Э.А. Фарапонова, Т.К. Мухина, А.И. Мещеряков, И.В. Жуков и я), обратились к А.Р. Лурии с просьбой принять у нас экзамен досрочно, чтобы освободить себе время для подготовки к экзаменам по истории философии и психологии. Александр Романович выслушал нас и сказал: «Значит, Вы считаете, что знаете предмет лучше, чем другие. Хорошо, приходите ко мне домой». Мы, конечно, струсили, но отступать было некуда, и в назначенный день и час мы сидели в его квартире на улице Фрунзе в большой проходной комнате вокруг круглого стола у окна. Он сел с нами рядом, как бы завершая круг. И начался экзамен. Эту встречу и этот экзамен мы запомнили на всю жизнь и не только потому, что он был необычным, а и потому, что получили радость от этого экзамена. Весь секрет заключался в том, что он задал нам всего шесть вопросов, по одному на каждого, но каждый из нас отвечал на все шесть вопросов последовательно – сначала первым, потом вторым и, наконец, шестым, добавляя или углубляя ответ предыдущего товарища. Когда экзамен кончился, он сказал: «Я вижу, что кое-чему вас научил». Удовлетворение от этого экзамена не забывается еще и потому, что Александр Романович проявил уважение к нам, начинающим психологам, предъявляя высокие и жёсткие требования к нашим знаниям.

А.Р. Лурия особенно запомнился нам и потому, что первым показал значение прикладной психологии, и это понимание осталось на всю жизнь.

Л.И.Солнцева, д-р психол. наук

Интервью с В.И. Лубовским

- Как А.Р. Лурия пришел в Институт дефектологии?

Александр Романович пришел в Институт дефектологии «благодаря» делу врачей, он был тогда в числе кремлевских консультантов. Сам Александр Романович не сильно пострадал, но, во всяком случае, за ним в это время «ходили», и это его очень беспокоило. В тот период он никогда не ходил домой один и, поскольку тогда у него ближе всех были, наверно, я и Саша Мещеряков, то вот он всегда ходил домой с нами, прямо говорил: «Не хочу, чтобы я пропал где-нибудь по дороге, пойдем, пойдем со мной». Приводил домой и сразу сажал обедать с собой.

В связи с делом врачей закрыли его лабораторию нейропсихологии в Институте нейрохирургии. Она была закрыта зимой на рубеже 1951-1952-х годов, я точно не помню месяц, это надо восстановить. Но благодаря тому, что Александр Романович был одним из основателей Академии педагогических наук РСФСР, одним из ее академиков-учредителей, его взяли сюда - в Институт дефектологии на должность заместителя директора по научной части. А директором тогда, в первые месяцы его работы, был еще Азбукин, но только несколько месяцев, а потом, до 1967-го года – А.И. Дьячков.

Александр Романович пошел сюда с условием, что сможет организовать научную работу, и, поэтому, одновременно, «под него» здесь был создан сектор клинического и патофизиологического изучения аномальных детей. Это название возникло не случайно, дело было после «павловской сессии» когда все переделывали под физиологию, под павловское учение, и такой сектор тогда можно было создать, но не без трудностей, потому что ставок было ограниченное количество. Александр Романович сразу взял сюда Марию Семеновну Певзнер, затем Любовь Абрамовну Новикову, и Нелли Наумовну Зислину; потом Сашу Мещерякова, но на него уже ставки не хватило, и он был взят на должность плотника. Ну а потом, когда я пришел, уже получили дополнительные ставки, и он, и я стали сначала младшими научными сотрудниками, а потом Саша стал старшим научным сотрудником.

- А Вы сразу после университета пришли?

Нет, я был у него в аспирантуре и делал диссертацию в Нейрохирургическом институте, и все это пришлось бросить в связи с закрытием лаборатории. Это было где-то в феврале или марте.

Заботился он, конечно, в первую очередь, о том, как нас всех устроить. Раньше меня на год кончил Саша Мещеряков, он его сюда взял, и Парамонову Нину Петровну на должность лаборанта. Она была очень талантливый экспериментатор, очень тщательный, но, к сожалению, рано ушла из жизни. А потом меня – в 1952-м году – он пригласил сначала вести эксперименты. Я еще числился в очной аспирантуре, но потом в 1953-м, когда появились ставки, он мне посоветовал перейти в заочную, а сюда идти работать.

Это тоже была проблема, потому что у меня не было московской прописки, была временная, как аспиранта, но меня сюда взяли. Алексей Иванович Дьячков, надо сказать, был очень хороший человек, он тоже помогал много, ну и вот, таким образом, он всех своих аспирантов пристроил. И потом он старался брать сюда способную молодежь, тех, кто проявил себя в студенческие годы, на дипломных работах. Он взял из следующего, после моего выпуска Евгению Давыдовну Хомскую, она тоже пришла сюда на должность лаборанта и Ольгу Сергеевну Виноградову. Вот такой состав был поначалу у этого сектора.

И конечно, в связи с ситуацией, с требованиями времени, применялись, в основном, условно-рефлекторные методики. Но Александр Романович знал что делать, ведь условно-рефлекторные методики это те же самые психологические методики. И, по существу, применяя их, мы все время вели психологический анализ. Как всегда в коллективах, где работал Александр Романович, у нас были необыкновенно интересные еженедельные конференции. Особенно это было, потому что пошел совершенно новый материал, который и ему был интересен и вообще незнаком, не было ни у кого такого материала раньше, потому что такого подхода не было. Нас оценили. Американцы в обзоре исследований в области умственной отсталости писали о методиках, подготовленных вместе с Александром Романовичем, которые мы с Мещеряковым применяли, как о новом методическом подходе и очень удачном способе диагностики умственной отсталости. Это была последовательная выработка системы усложняющихся условных связей. Это сказано в статье Зельды Карзерг, психолога из группы Бирча.

Вообще говоря, в группе Бирча, я потом у него был на стажировке в лаборатории в 1966-м году, много использовали наши подходы, находили это очень продуктивным.

- Удавалось тогда полноценно печататься?

В общем, да, мы же выпустили два больших тома по результатам этих работ «Проблемы высшей нервной деятельности нормального и аномального ребенка», тт. 1-ый и 2-ой (в 1955-м или 1956-м гг. – первый и в 1958-м году – второй том), где все эти материалы были представлены.

Потом Александр Романович, когда только появилась возможность, привлек сюда работать Е.Н. Соколова, это было колоссальное приобретение. Лидия Петровна Григорьева, его сотрудница, продолжает это направление у нас и, по-моему, очень плодотворно. Но с ним, конечно, было достаточно сложно, кто-то даже стишок сочинил, вроде эпиграммы, что «Евгений – гений, это ясно, но опасно».

Много было сделано благодаря Александру Романовичу. В 1956 году состоялась, по-моему, первая конференция по проблемам дефектологии, на которую, в немалой степени благодаря присутствию здесь Александра Романовича, были привлечены Анохин, Асратян, Зимкина, Зимкин, вообще все, кто был на самом высоком уровне в смежных проблемах физиологии и психологии.

- То есть, талантливый человек проявляется в каждом повороте судьбы...

Да, я поэтому и говорю, что мы «обязаны» Берии, этому надуманному делу врачей, благодаря которому Александр Романович и пришел сюда. Я абсолютно уверен, что если бы его не лишили возможности вести эксперимент в Институте нейрохирургии, не лишили этой базы, он бы сюда не пошел, поэтому он ведь и ушел потом отсюда снова. Он был зам. директора Института дефектологии, я думаю, на протяжении 5-ти лет.

- А когда ушел?

Совсем он ушел отсюда, из института, в 1961-м году, до этого он заведовал сектором. Ушел, когда открылась лаборатория в Институте нейрохирургии, и университет его, конечно, перетягивал, но пока лаборатории не было, он здесь очень много бывал и привлекал сюда многих; Орбели сюда к нам приезжал, Леон Обгарович. Просто был очень серьезный научный центр. Это было, конечно очень интересно, и я думаю, что его присутствие оказало влияние на психологов, которые здесь работали. Безусловно, на Жозефину Ильиничну Шиф, на это направление, и на Соловьева. Хотя они, как традиционные, если так можно сказать, классические психологи считали, что условно-рефлекторный подход несколько примитивен, Хотя, я думаю, они недооценивали, что Александр Романович был самым близким продолжателем Л.С. Выготского, и лучше чем он, никто ведь не умел раскрывать идеи Выготского. И вообще-то говоря, вы возьмите 5-ый том, найдите там тезисы доклада Выготского на украинском психоневрологическом съезде, там все основные принципы нейропсихологии изложены и Александр Романович их очень хорошо развивал и многое добавил к этому.

Да, я забыл еще об одной фигуре, Елена Николаевна Правдина, потом – Правдина-Винарская. Она была у него в аспирантуре уже в этом институте. Мы все остальные были аспирантами по университету, а она – здесь в институте. И у него, и у нас, были задумки, как использовать условно-рефлекторные методики в качестве аппарата исследования. Но, изучив литературу по умственной отсталости, мы поняли, что остается много «дыр» в понимании ее механизмов. И у Александра Романовича была идея, в дополнении к тому, что мы делаем, запустить нейропсихологические методики. Использовать их (хотя прямо об этом никогда разговора не было, но, безусловно, был у него такой замысел) как средство диагностики нарушений развития. Но, конечно, поскольку тогда, по существу, материала, собранного на детях, не имелось, это уже после его ученики (Семерницкая – первая) детьми стали заниматься, то, в общем, эта затея провалилась. Потому что получилось, что нейропсихологические методики на умственной отсталости не выявляют знаков локальной патологии. Они показывают то, что хорошо было описано психологами как инертность, застойность, ригидность психической деятельности. Эти факторы обнаружились, но это же ничего не дает, думаю, что это ясно.

Нейропсихологи, по-моему, переоценивают свой подход, я послушал Цветкову – так нейропсихология все решает. Да ничего подобного. Есть мнение, что нейропсихология это не отдельная наука, а просто методический подход, и в значительной степени это так. Она способствует уточнению, пониманию, раскрытию механизмов и, конечно, многое дает в анализе отдельных систем. Но ведь, в изучении нашего контингента важна не столько какая-то одна система, сколько соотношение этих систем в том, что Выготский называл сложной специфической структурой нарушенного развития. И вот тут нейропсихология практически ничего не дает, тут нужен чисто психологический, специально психологический подход. Подход к анализу именно этой структуры, которая своеобразна в каждом случае. А нарушение какой-то одной системы можно увидеть и у умственно отсталых, и у детей с ЗПР, и у детей с общим недоразвитием речи нарушено развитие тех же самых систем, но соотношение этих нарушений разное. А этого нейропсихология не показывает.

- А что Вы считаете, было самым ярким в работе Александра Романовича в Институте?

Во-первых, это открытие новых направлений в изучении физиологических, психофизиологических и нейрофизиологических механизмов нарушений развития. Выявление закономерностей на уровне механизмов, это было, конечно, принципиально новым. Изучение речевой регуляции поведения тоже было новым. Затем много было сделано в разработке объективных методов диагностики. По существу, были сделаны первые серьезные шаги по использованию плетизмографии, кожно-гальванического рефлекса, в частности, под руководством А.Р. Виноградова проводилось исследование семантических полей умственно отсталых с применением плетизмографии. И шла разработка методов диагностики нарушений слуха и зрения. Это то, что Евгений Николаевич начал здесь. И было уже подготовлено два больших сборника, большие две книги. Международная конференция по ориентировочному рефлексу была организована здесь.

- В каком году?

Это было, наверное, в 1958-м.

- Под редакцией Евгения Николаевича Соколова?

Да. «Ориентировочный рефлекс», так, по-моему, называется сборник по этой конференции, а вторая книга – «Ориентировочный рефлекс и проблемы рецепции»; там и моя статья по слабовидящим есть.

Ну и, конечно, в целом был освежен подход в институте к психологии нарушений развития, я думаю. И это повлияло и на работу сектора логопедии, безусловно, потому что постоянно устраивались совместные обсуждения. Было общение, Александр Романович всегда старался, чтобы сотрудники делали доклады на ученом совете даже по незаконченным работам, когда уже есть предварительные интересные результаты.

Это очень здорово, он всегда очень старался двигать вперед своих молодых сотрудников. Я помню, когда приехал Нил О’Коннор сюда, я только начал тогда заниматься английским языком, в университете у меня немецкий был, в школе я тоже немецким занимался и на фронте даже в качестве переводчика функционировал немножко, но все-таки уже пытался читать по-английски. А Александр Романович знал, что я начал заниматься, и тащит меня: «Володя, вот приехал Нил О’Коннор, расскажи ему, пожалуйста, что мы сейчас делаем». Я схватился: «Александр Романович, я не смогу…» «…Сможешь, сможешь, сможешь». Это был 1960-й или 1959-й год, примерно. Да, и окончательно он ушел в 1961-м году. Так что фактически он почти 10 лет, больше 9 лет работал здесь.

- Можно сказать, что эти годы институт жил под его знаком?

Да, конечно, конечно. Ну, естественно и большой сектор был тогда, и как крупный ученый, он оказывал на всех влияние.

- Значит, он не рассматривал все-таки эти годы как ссылку?

Я думаю, что все-таки он был обижен. И об этом свидетельствует то, что он сразу же, когда восстановилась его лаборатория, появилась возможность вести там снова исследовательскую работу, он все-таки отсюда ушел совсем.

- И больше не бывал здесь?

Нет, он бывал здесь, бывал неоднократно, он знал, что делается в институте, он интересовался, он приводил Пиаже, привозил Зазо сюда. Они были. Где-то фотография Пиаже у меня в книжном шкафу стоит, фотография с трубкой, снимал тогда.

- Это был не только российский, но и международный центр, фигура Александра Романовича делала это.

Она это сделала. И институт долго сохранял такое звучание, безусловно. И, собственно говоря, направления, которые им были начаты, они потом развивались, потому что в чисто психологических исследованиях мы старались всегда выходить на механизмы, использовать нейропсихологические знания, поскольку и Саша же диссертацию тоже там еще начинал, в нейропсихологическом институте, я имею в виду Мещерякова. Но когда Саша проявил интерес к слепоглухим, стал контактировать с Иваном Афанасьевичем Соколянским, Александр Романович это одобрил и не задерживал, отпустил его к Ивану Афанасьевичу.

- Он был широким человеком?

Да, да. И это коренным образом отличало его от других, от многих других ученых, не скажу, что от всех. Вот такая научная широта. Он дарил идеи. У него была особая способность, редкая способность обобщать экспериментальные факты. Это надо уметь обобщать, широко обобщать, строить красивые концептуальные обобщения, не просто обобщения.

Александр Романович замечательно читал общую психологию. Я не слушал его, потому что у нас (не скажу "к сожалению", по сравнению с Александром Романовичем это был совсем другой стиль) читал А.Н. Леонтьев, основной курс, два года. Лекции Алексея Николаевича могли записывать только четыре человека из группы, из тридцати с лишним человек. А Александр Романович любую идею, самую сложную, самую сложную теорию умел подать просто. И «закруты» Алексея Николаевича он так просто передавал потом в своих лекциях. Я только читал его лекции. А слушал я его курс нейропсихологии, он у нас читал. Блюма Вульфовна читала патопсихологию, а Александр Романович – нейропсихологию. Но, к сожалению, я тогда полгода провалялся в больнице, на Стромынке, как раз, когда он читал и готовился в основном по записям, несколько лекций его только слушал. Великие люди, нам посчастливилось, что мы слушали великих, которые были великими не только по интеллекту, но и по-человечески.

Ну, я вам многие вещи рассказал, о которых сейчас больше никто, наверно уже не скажет, потому что из всего того коллектива остались я, Евгения Давыдовна и Елена Николаевна Винарская. Больше никого уже просто нет в живых: Любовь Абрамовна, Нелли Наумовна, Нина Петровна Парамонова, Ольга Сергеевна Виноградова, Александр Иванович Мещеряков, который был на один день моложе меня. Совсем молодой еще, по существу, в возрасте, когда он умер, я еще бегал по лестнице на пятый этаж, а сейчас уже не могу. Так что вот осталась уже она одна из всех, да Елена Николаевна Винарская.

Обратная связь
https://museum.ikprao.ru/